Дорога на Берлин - Страница 7

Елизавета Петровна одобрительно наклонила голову. Великий князь беспокойно заерзал в кресле и метнул злобный взгляд на Бестужева.

— Не токмо желание пресечь злокозненность и защитить священную безопасность народов побуждало нас на борьбу с Фридериком, но и прямые интересы Российской империи. Нельзя было ожидать, чтобы король прусский, управившись с Австрией и Польшей, не посягнул бы на наши земли. Восемь лет назад саксонский министр господин Брюль уведомил нас, что Фридерик намерен выступить и атаковать российские земли. В тот год сие нападение не состоялось, но Фридерик денно и нощно готовил его.

Канцлер сделал паузу и четко, словно подытоживая ранее сказанное, проговорил:

— Таким образом, война с Пруссией для нашей державы есть война защитительная, ибо иначе нам бы вскоре самим, без союзников, отражать войска Фридерика пришлось.

Императрица снова наклонила голову. Она сидела, полузакрыв глаза, но от нее не укрылось, как великий князь при этих словах канцлера рванулся с места, однако его жена сделала ему предостерегающий жест, и он промолчал.

— Мы же, — продолжал Бестужев, — вступаем в войну, имея сильных союзников, понимающих, что им нет безопасности, доколе хищный Фридерик не приведен в безвредность. А главное — с нами бог, дочь великого Петра и русская сила. Не было еще супостата, который устоял бы перед ней. Я предлагаю высокой Конференции одобрить доселе предпринятые правительством меры и повелеть, именем государыни, фельдмаршалу Апраксину вступить в пределы Пруссии.

Бестужев поклонился в сторону императрицы и сел, сохраняя то же ледяное спокойствие, с каким он начал свой доклад.

Братья Шуваловы, издавна ведшие глухую борьбу с Бестужевым, разочарованно переглянулись: «Ах, умен, старый лис! Нигде промашки не даст. Как с ним не согласиться!»

Воронцов, чертивший на листке пергамента эскиз замысловатого павильона, вдруг, словно повинуясь порыву, переглянулся с канцлером и прошептал:

— Ну, Алексей Петрович, спасибо! Лучше и не скажешь. Под всем подпишусь!

Елизавета Петровна выпила стоявший перед нею напиток и вытерла полные губы.

— Изрядно, господин великий канцлер. — Скользнув взглядом по лицам присутствующих, она добавила: — Кому желательно речь держать?

— Я хочу! — вскочил вдруг с места Петр Федорович. Губы его кривились, волны нервного тика проходили по лицу. — Я не думаю, что Россия столь существительный интерес имеет к войне с Пруссией. Почему известно, что король прусский захочет напасть на Россию? Кто сказал это? Саксонский министр Брюль? Он — выдумщик и враль. Что он теперь, Брюль? Кажется, господин Бестужев запамятовал, что Брюль прошлый год не хотел примкнуть к союзу. — Голос великого князя сорвался и перешел в визг. — Или французы сказали это? Кто верит Людовику? Зачем заключать с ним союз? Это есть гибельное перемирие.

— Погоди-ка, племянничек, — прервала его Елизавета Петровна. — Твое пристрастие к скоропостижному королю нам и без того ведомо. А что до союза с Францией, того не смей касаться. Что сделано, то сделано по моему приказанию, и я не хочу, чтоб об этом рассуждали..

Лицо ее побагровело от гнева. Она с силой стукнула к лаком по столу; стоявший с края стакан упал и с мелодичным звоном рассыпался на мелкие осколки.

Петр сразу съежился, испуганно покосился на государыню и поспешно опустился в свое кресло.

Бестужев снова поднялся.

— Великий князь прав, что министр Брюль не решался присоединиться к союзу, — проговорил он прежним бес страстным голосом. — Он выжидал ослабления Фридерика или, по его метафоре, того момента, когда рыцарь зашатается в седле. То была громадная ошибка. Говорят, король Фридерик, по занятии Дрездена, узнав, что в доме бежавшего Брюля нашли триста париков, ехидно сказал, что навряд нужно столько париков человеку, у которого нет головы. Господин Брюль хотел быть слишком осторожным и пожал достойные плоды того. Но… — тут Бестужев повернулся в сторону Петра Федоровича; голос его окреп и вырос. — Но великий князь напрасно делает мне о том промеморию. Когда войско Фридерика вступило в саксонскую столицу, я представил ее величеству: ежели соседа моего дом торит, то я натурально принужден ему помогать тот огонь для своей собственной безопасности гасить.

— Такого же мнения и другие члены Конференции придерживались, — подал реплику Воронцов.

Петр с ожесточением грыз ногти и ничего более не юморил. Императрица посмотрела на него долгим, пристальным, недоброжелательным взглядом и вдруг обратилась к Екатерине:

— Ну, а ты как судишь? Так же, как супруг твой? Впрочем, тебя не ухватишь. Племянничек хоть тем хорош: — что на уме, то на языке, а ты всегда сумеешь слукавить.

Екатерина встала и отодвинула кресло. У нее была тонкая, однако не гибкая, талия и узкая грудь. Лицо ее с длинным подбородком носило следы ветреной оспы. Глаза были небольшие, но взгляд их — живой и приятный. У нее был плоский, улыбающийся рот и нос с маленькой горбинкой. В манере держаться, во всей осанке чувствовалось достоинство.

— Вашему величеству угодно есть огорчить меня недоверием. Известно, что я готова отдать мою жизнь за ваше величество и за мой новый родина. О! Если бы я был мужчиной, то смерть не дозволила бы мне дослужиться до капитана. Не знаю, чем доказать мне вам мой искренность. Пусть все высокие господа, — она обвела красивым, плавным жестом сидящих, — пусть все скажут: разве я, хотя однажды, была уличена в индиссиплине?

— Ну, хорошо, мать моя, — перебила ее Елизавета. — Тебя ведь не переговоришь. Ну, прости, коли чем обидела. Я ведь женщина. Значит, никогда другой женщине до конца не верю. Так как же ты судишь: есть ли для России интерес в войне с Фридериком?

— Да, — твердо произнесла Екатерина, — всеконечно есть. И не только в обуздании его жадности, но и в том, чтобы установить российский граница по Нижней Висле, — это значит присоединить к России Восточный Пруссия.

Эти слова вызвали всеобщее волнение. Раздался хор восклицаний, которые покрыл смеющийся, восторженный бас:

— Ай да княгинюшка! Сказала, как отрезала. И то — почему Пруссия на наши земли зарится, а мы все только отбиваться должны? Небось, тысячу лет назад во всей Пруссии немцев не было, а там, где Берлин стоит, славянские племена обитали.

Это вскричал Иван Иванович Шувалов, кузен Петра и Александра; не занимавший никакой официальной должности, всегда именуемый просто «камергер», богач, евший на серебре, меценат, способствовавший основанию Академии художеств, всегда приветливый и всеми любимый, он не раз позволял себе вольности на заседаниях Конференции.

Но Бестужев, Воронцов и Петр Шувалов сидят, не улыбаясь, со строгими лицами. Елизавета Петровна, покачав головой, произносит:

— Много есть старинных русских земель, которыми теперь иноземцы владеют. Не гоже нам их все отбивать… Слава богу, у нас земли и без того хватает.

Она, прищурясь, глядит на Екатерину. Притворствует или искренна? Знала бы она ее раньше, не взяла бы такую невестушку. А теперь делать нечего.

И вдруг Елизавету охватывает знакомое ей состояние апатии. Как наскучили эти заседания, доклады, септет…..

Вон в синем небе голуби кувыркаются: пойти бы сейчас в рощу с Каченовским или с красавцем Бекетовым, новым адъютантом Разумовского. Два дня назад опять с ней обморок был, кровь пускали. Скоро смерть придет, так хоть порадоваться жизни, пока не положили рядом с отцом на вечный покой.

— Дозвольте, ваше величество, — доносится до нее настойчивый голос Бестужева. Видимо, он спрашивает не в первый раз. Елизавета стряхивает с себя оцепенение и вслушивается. — Дозвольте, ваше величество, поелику в Конференции общее согласие по сему вопросу установлено, зачитать проект высочайшего манифеста о войне с Пруссией.

Императрица утвердительно кивает головой. Бестужев делает знак Волкову. Тот проворно встает, откашливается на манер канцлера и выразительно, отчеканивая каждое слово, начинает читать.