Дорога Короля - Страница 143

Жницы одна за другой оставляли работу и начинали медленно двигаться к лесу — кто от усталости, кто из осторожности. А некоторые бросались бежать со всех ног. Мы в те времена никому не доверяли, хотя в Санси с самой весны, когда люди графа забрали наших мужчин, все было спокойно. Нас защищали наши леса. Ну, и наши молитвы, конечно.

И все-таки я первой оказалась возле той незнакомки. Она глубоко надвинула свой капюшон, однако солнечный свет падал прямо на нее, и мне все-таки удалось разглядеть скрывавшееся под капюшоном бледное лицо и огромные глаза, которые смотрели прямо на меня.

Я сказала первое, что пришло на ум:

— Здравствуй, госпожа моя, да благословит тебя Господь.

Она издала какой-то странный звук — то ли засмеялась, то ли заплакала, — но ответила спокойно и внятно:

— Здравствуй и ты, именем Господа нашего.

Выговор у нее был как у знатной дамы, а голос звучал так звонко и весело, точно у певчей птички.

— Откуда ты? Не больна ли случаем?

Дама и не думала двигаться с места, так что я сама к ней подошла.

Матушка Адель у нас тоже благородного происхождения, хоть она никогда об этом особенно не распространяется, да и не задается совсем. И всегда столь же откровенно высказывает свои суждения господину епископу, как и любому из нас. И теперь матушка Адель остановилась у меня за спиной, подбоченилась и не сводила с незнакомки сурового пристального взгляда.

— Ну, и что ж ты не отвечаешь? Или вдруг онемела? — строго спросила она у этой женщины.

— Нет, я не онемела, — нежным голосом промолвила дама. — И я вам не враг. И ничем не больна.

— А как нам в этом удостовериться?

Я затаила дыхание.

Но я и выдохнуть не успела, как дама снова заговорила — тем же нежным, сладким голоском, что и прежде. Она терпеливо отвечала на все вопросы матушки Адели, не спуская с рук Франчу, которая по-прежнему прижималась головкой к ямке у ее плеча. Я тогда еще подумала: а может, она монахиня, сбежавшая из монастыря?

Если это так, думала я, тогда все понятно: ни одна из невест Христовых не имеет права носить в своем чреве плод любви к простому смертному, а у этой женщины живот так и торчал, заметный даже под грубым коричневым плащом.

— Разве можно в чем-то быть уверенной до конца? — возразила она матушке Адели. — Особенно когда имеешь дело с незнакомыми людьми? Да еще в такое время. Но я у вас попрошу совсем немного: каравай хлеба, если вы в своем милосердии мне не откажете, да твое благословение, госпожа, если ты, конечно, согласишься мне его дать.

— Хлеб ты получишь, — сказала матушка Адель. — А вот насчет благословения надо еще подумать. Если же тебе переночевать негде, так у нас соломы полно и есть, где лечь; а обед можешь со жницами разделить, если не погнушаешься его заработать.

— Даже без благословения? — спросила дама.

Матушка Адель явно наслаждалась собственной властью: я видела, как блестят у нее глаза.

— Ты сперва обед себе заработай, — сказала она, — вот и благословение с ним вместе получишь.

Дама поклонилась — да так грациозно, точно королева из сказки. И что-то Франче на ушко шепнула. Та разжала ручонки, которыми крепко обнимала даму за шею, и дама опустила ее на землю, хотя в глазах Франчи и во всем ее лице читалось безмолвное сопротивление.

Затем женщина последовала за матушкой Аделью на дальний край поля, и никто из детей за ней не пошел, даже Перрен. Дети вдруг присмирели — я их такими никогда не видала — и вели себя очень тихо. Впрочем, стоило нам оказаться под Майским деревом, и они опять ожили и весело загомонили.

Она сказала, что зовут ее Лиз, но больше в тот вечер ничего о себе не сообщила. Мы сидели на только что сжатом поле у костра и ужинали хлебом и сыром, запивая еду пивом, — а ничего другого у нас и не было. Днем, под полуденным солнцем, Лиз сперва скинула с головы капюшон, потом плащ, а потом и верхнее платье и работала, как и все остальные, в одной рубашке из тонкого полотна, правда почти новой. Было видно, что она уже месяцев шесть или семь носит в чреве дитя; живот у нее выглядел особенно большим потому, что сама она была очень худенькой и хрупкой. Косточки точно у птички, а кожа такая белая, что под ней каждую жилочку видать. Зато волосы у нее были черными, как смоль, и пострижены коротко, словно у монахини.

Но, по ее собственным словам, она была совсем не монахиней. Она даже поклялась, что ни из какого монастыря не сбегала, и перекрестилась, стыдливо опустив долу свои большие серые глаза. Я ведь уже сказала, что она была очень хороша собой? Нет? О, она была просто прекрасна! Точно белая лилия! А голос тихий, нежный, и руки дивной красоты, а пальцы длинные, тонкие. Да, настоящая Прекрасная дама! И наша Франча никого к ней не подпускала и с колен ее не слезала. Да и мой Перрен был совершенно ею очарован, и Селин тоже, и все остальные дети, кого матери домой загнать не успели.

— Нет, никакая я не монахиня, — сказала она, — а великая грешница, и в наказание за свои грехи обречена на долгие странствия.

Мы дружно с пониманием закивали. Паломничество было нам хорошо известно; паломники, среди которых было немало и благородных господ, с выстриженными тонзурами, в одиночестве и пешком топтавшие дороги и тропы во имя спасения своей души, часто здесь проходили. А хорошенькая глупышка Гийеметт сочувственно вздохнула и сказала, прижимая руки к груди:

— Как это, должно быть, печально! И как только ты решилась, госпожа моя, покинуть дом и знатного мужа! Надо же, покинуть свой замок и отправиться неведомо куда! У тебя ведь есть замок, правда? Ты чересчур красива, чтобы быть женой простого человека.

— Мой муж и повелитель умер, — ответила ей дама.

Глупая Гийеметт только глазами захлопала, стряхивая слезы с ресниц: у нее слезы всегда были близко.

— Ах, как это ужасно! Он на войне погиб?

— Нет, его чума унесла, — сказала Лиз. — Это случилось полгода назад. А я осталась одна с его дочерью во чреве. Спасибо тебе за сочувствие. Ты можешь плакать, коли хочется, а вот у меня слез уже не осталось.

Да, это и по голосу ее чувствовалось, такой он был сухой и спокойный. И никакого гнева в нем не было. Но не было и нежности. Все молчали. Лиз встала и сказала:

— Если для меня найдется какая-то постель, я бы хотела лечь. А утром я уйду.

— Куда же? — Это, конечно, матушка Адель спросила, как всегда резковато и как всегда сразу попытавшись ухватить самую суть.

Лиз промолчала. Она стояла совершенно неподвижно и казалась очень высокой в свете костра.

— На запад — согласно данному мной обету, — промолвила она наконец.

— Но ведь на западе ничего нет, — заметила матушка Адель.

— Как же? Там ведь целое королевство! — удивилась Лиз. — И оно простирается на многие лье от этих болот до берега моря.

— Ага, — коротко кивнула матушка Адель, — только королевство это не на западе. Ты ведь Арморику имеешь в виду, верно? На запад от Санси-ла-Форе нет ничего такого, с чем людям стоило бы иметь дело. В общем, если цель твоих странствий — Арморика, так тебе сперва лучше пойти прямо на юг, а уж потом свернуть к западу. Там, где королевская дорога начинается.

— А в тех краях, где я родилась, это королевство называется иначе, — сказала вдруг Лиз и вздрогнула. А потом со вздохом прибавила: — Спасибо. Утром я отправлюсь в путь.

Она ночевала у меня. В том самом доме, где я стала жить, когда вышла замуж за Клоделя. И спала она в моей постели, рядом со мной и детьми, точно в теплом гнездышке. Все мы там спали — и я, и Селин, и Перрен, и Франча, и наши кошки, — устроившись кто где. А все из-за Франчи, намертво прилипшей к Лиз, которая уже приготовилась лечь у матушки Адели в амбаре. Когда я это увидела, мой язык заговорил сам собой, и я предложила ей свою постель.

Не очень-то много я спала в ту ночь. Да и она, наверное, тоже. Но она лежала очень тихо, почти не шевелясь и свернувшись клубочком на своей половине кровати рядом с Франчей, которая и во сне обнимала ее за шею. Дети сонно сопели, кошки мурлыкали, бабушка Мондина похрапывала на своей постели у очага. А я слушала их сонное дыхание и молчание дамы.