Дорога к Зевсу - Страница 26

— Вы правы, — говорю я равнодушно. — Фрейлейн Эмма стоит того, чтобы поразмыслить. Но я перебил вас. Извините…

Варбург достает платок и вытирает лоб.

— В сущности, все. Гестапо не имеет против фон Арвида ничего, кроме подозрений. СД не нравится, что среди его знакомых нет ни одного члена партии, а инженер до тридцать третьего был социал-демократом. Поэтому Арвиду подсадили в контору одну девицу, довольно опытного агента. Фрейлейн Анна Грюнер, вы не ошиблись.

— Это дало что-нибудь?

— Не думаю. Вряд ли он гулял бы на свободе, если б Грюнер собрала хоть что-нибудь стоящее.

— Пожалуй, — говорю я и придвигаю к себе конверт. — Ладно, забудем и об этом; вы правы: вряд ли фон Арвид окажется полезен… Скажите, Варбург, что за тип Макс Ильгнер из “И.Г.Фарбен”?

— Браво, Одиссей! Я был уверен, что вы не пройдете мимо Ильгнера. Его бюро прикрывает наш филиал и связано с половиной стран мира.

— У него есть официальные представительства? Я имею в виду легальные.

— Во всех нейтральных странах и доброй половине воюющих!

— Вот как?

Я постукиваю по колену ребром конверта. Но не он, не наследство, оставленное Цоллером, занимает меня. Мне нужно сформулировать некую просьбу и таким образом, чтобы бригаденфюрер не догадался, куда же я все-таки клоню.

— У вас есть документы с подписью Ильгнера?

— Можно достать.

— А частные письма?

— Не проблема…

— Очень хорошо, — говорю я, словно раздумывая. — Попробуйте в самое ближайшее время достать все это и десяток фирменных бланков “Бюро НВ-7” с фирменными же конвертами. Можете? Кроме того, мне понадобятся списки представительств и адреса.

Варбург прищуривается.

— Еще раз браво, Одиссей! Вы делаете прекрасную покупку. Я помогу вам прибрать Ильгнера к рукам. Перед компрометирующей перепиской он не устоит.

— Ну вот и отлично!

Перед уходом я рассматриваю бумаги, найденные Рудя у Цоллера. Советник переосторожничал, носил мое донесение при себе. Он никому не доверял, предпочитая действовать в одиночку, и это в конечном счете ускорило его конец. Руди и Цоллер. Один негодяй убрал другого, избавив Немезиду от возни. Нет, все-таки жаль! Честно говоря, я предпочел бы увидеть советника Цоллера в петле, накинутой на шею по приговору трибунала. Публичная смерть его была бы нравоучительным итогом для многих, для очень многих…

Бумага медленно, дымно чадя, догорает в пепельнице.

Запах дыма…

Аромат костра, еловых шишек, трещащих в огне. Или нет? Нет, конечно. Откуда, скажите на милость, взяться шишкам и костру в Берлине? На улице поднимаю воротник и прикрываю нос шар­фом. Никак не могу приучить себя к сладкому запаху угольных брикетов, сгорающих в печах особ­няков. От него першит в горле, а здесь, на Швейнингер, воздух пропитан им до отказа. Здесь живут те, кто может позволить себе роскошь не считаться с нормами и топить хоть круглые сутки.

Между прочим, в Стокгольме тоже брикеты в ходу. Не намекнуть ли мне фрекен Оса-Лизе Хульт, проживающей по адресу 7/4, Регерингсгатан, чтобы прислала с обратной почтой хорошую порцию тепла? Нет, не стоит. Боюсь, что фрекен не поймет юмора и потратит бездну времени, гадая, какой шизофреник беспокоит ее анекдотическими просьбами, посланными к тому же на бланке “И.Г.Фарбен” и в фирменном конверте. Действительно, нонсенс!

…Носик, ротик, огуречик — вот и вышел чело­вечек. Помните?.. Подобрав веточку, я рисую на снегу человечка. Поодаль — дом. Дымок спиралькой над крышей. Ничего особенного: человек идет домой. Он еще не знает, что ждет его — сегодня, завтра, через час. Разровняв снег, я дополняю картинку колесом со спицами наружу. Солнце. Огромное. С огромными лучами. Пусть светит, указывая человеку дорогу.

Давай шагай, человечек. Ты шагай, а я еще немного посижу. Мне надо дождаться, когда уйдет вон тот господин с собакой, чтобы спрятать в тайничок под скамейкой пластмассовую масленку.

Загадка для младенцев: что в масленке? Каждый волен решить ее по-своему. Одни подумают, что бриллианты; другим померещится план Острова сокровищ. А ты как думаешь, человечек? Бумаги, говоришь ты. Очень важные бумаги? Ты прав. Очень важные, но совершенно бесполезные. У меня в берлинских парках четыре превосходных тайника, и в каждом лежат бумаги — донесения фон Варбурга. Я прячу их и жду.

Ах, фрекен Оса-Лиза! Почему ты молчишь? Война, цензура, пограничные барьеры — это все понятно; но время идет и данные стареют, утрачивают значение, и Одиссей — впервые в жизни, пожалуй, — чувствует себя бессильным изменить что-либо…

Трептовер-парк, вторая скамейка слева от входа на кольцевую аллею в Штернварте. Ежедневно с семнадцати до восемнадцати. У меня в руках веточка, у того, кто когда-нибудь придет, будет желтая папка под мышкой. “Вы давно здесь сидите?” “Похоже, что с осени”. Немного нелепо, но сойдет. Главное не слова, а смысл, вложенный в них. “Это ты — тот самый, кто ждет связи?” “Ну, конечно же! Здравствуй, товарищ!”

Я подрисовываю солнцу несколько новых лучей и, посмотрев на часы, говорю человечку: “Скоро шесть, а никого нет. Послушай, дружище, укажи мне дорогу к дому! Даже не мне, а письмам. Понимаешь, Одиссею просто необходимо отослать письма домой. Экий ты непонятливый: письма”.

Варбург не солгал, и бланки “Бюро НВ-7” вкупе с конвертами попали ко мне без малейших затруднений. В конторе на казенном “мерседесе” я отстучал текст: “Уважаемая госпожа! К сожалению, наше бюро не располагает возможностью выслать проспекты продукции. По этому вопросу и по любым иным, могущим заинтересовать вас в будущем, рекомендуем обратиться к стокгольмскому представителю “И.Г.Фарбениндустри”… Примите и проч. Макс Ильгнер”. Подпись вышла не хуже настоящей. Я скопировал ее, держа на свет частное письмо директора бюро — одно из десятка полученных от Варбурга. Несколько сложнее оказалось уместить второй, неофициальный текст, составленный с помощью “Мифа XX столетия” и “Справочника СС”. Он был довольно длинным и содержал не только расписание явок для связника, но и просьбу снабдить меня деньгами и рацией. Я еле втиснул его в промежутки клишированного заголовка и подумал, что фрекен Оса-Лизе придется немало попотеть, проявляя послание с помощью реактивов. Впрочем, это были, так сказать, запланированные издержки. Упрощенчество привело бы к тому, что и цензура докопалась бы до шифровки — в “черном кабинете”, как известно, полным-полно спеииалистов: химиков, физиков, криптографов.

Утром двадцать первого я покончил с работой и, заклеив конверт, полюбовался делом рук сво­их. Письмо выглядело на славу. Голубая полотняная бумага, черный шрифт готики “И.Г.Фарбен”. Цензуре, должно быть, эти конверты знакомы, и, надо думать, она не будет строга к переписке бюро, внесенного в особый перечень. У каждой цензуры есть такой перечень, более или менее длинный список фирм и лиц, чьи почтовые отправления подлежат лишь формальной перлюстрации. Считается, что эта корреспонденция априори не может содержать запретной информации.

Я съездил на Унтер-ден-Линден и опустил конверт в ящик, висящий возле “Бюро НВ-7”. Кто знает, а не глянет ли внимательный глаз цензора на штамп места отправления. Нейкельн или, скажем, Ваумшуленвег могут его смутить и заставить задержать письмо.

Ящик щелкнул заслонкой, и письмо бесшумно осело где-то на дне, а я настроился на ожидание — неделя, восемь дней или сколько?..

Одиннадцатый день на исходе.

Три поездки в Трептовер-парк; скамейка; надежда, ожидание, пустота. Неужели все напрасно?.. Сентябрь–февраль… Почти пять месяцев… Все началось с того, что патруль дарнановской вспомогательной полиции взял меня по нелепой случайности в парижском метро. Огюст Птижан — так звали меня тогда, и дарнановцы сделали все, чтобы Огюст заговорил. Действовали они, впрочем, примитивно, реем иным видам допроса предпочитая побои. Эрлих, приехавший за мной и забравший в Булонский лес, был “интеллигентнее”. Фунтовая бумажка, найденная у меня при обыске, навела его на мысль, что Птижан — агент СИС, и штурмбанфюрер провел Птижана по всем кругам ада: перекрестный допрос, допрос под наркотиком, допрос “третьей степени”. Ему хотелось видеть меня англичанином, и я стал им. Птижан умер, родился Стивенс, майор секретной службы — страховой полис Эрлиха и Варбурга на случай поражения… Неужели все это зря, и Люк был прав, предостерегая Одиссея от поездки? Он сказал: “В Берлине чертовски сложная обстановка. Тебе будет трудно получить связь”. “Кто-то должен попробовать”, — возразил я. “Но почему ты?” Я промолчал. А почему другой? Почему кто-то должен делать работу, посильную для меня? Неужели в силу соображения, что Одиссей малость подустал и ему, видите ли, захотелось отдохнуть?.. “И еще неизвестно, как Варбург отнесется к тебе, раскусив в конце концов, что ты не из СИС, а из нашего Центра. Могу гарантировать, что контакт с офицером Советской Армии не вызовет у него ликования”. Вот здесь ты был прав, Люк. Это существенно. Эрлиха как раз то и добило, что вместо Лондона возникла Москва. Мы поторопились тогда с подпиской: мол, я, такой-то, обязуюсь сотрудничать, начиная с сего 14 августа 1944-го с военной разведкой… Люку стоило на миг отвернуться, как Эрлих выстрелил. В себя. Верной, не сорвавшейся рукой. Как же он нас ненавидел! Или нет? Или все-таки суть была в другом? В том хотя бы, что контакт с нами не спасал Эрлиха от суда в будущем, от ответа за пытки, кровь, расстрелы. Скорее всего, так оно и было, и штурмбанфюрер, в сотую долю секунды оценив свои шансы, решил не затягивать игру… Ну, а Варбург? Он еще ничего не знает. Я не спешу, жду, давая бригаденфюреру все крепче и крепче запутываться — Ильгнер, документы из МИДа от Ганса Шредера, кое-что из штаба СС и канцелярии Кальтенбруннера.