Дорога к Зевсу - Страница 1

Январь 1945-го…

Яговштрассе, 7. Такой адрес значится на бумажке, зажатой у меня в кулаке. Вчера утром вместе с другими я получил ее в квартирном бюро. Пожилой служащай, похожий на филина в пенсне, трижды пересчитал комиссионные и пожелал мне удачи тоном, не оставлявшим надежд. Я проводил взглядом свои сорок семь марок и, пока филин выписывал квитанцию, подумал, что любой здравомыслящий берлинец нашел бы на моем месте лучшее применение деньгам.

И надо же, чтобы так не везло! Еще позавчера комната Магды казалась надежным убежищем от невзгод, на которые так щедр в наши дни хаотически меняющийся мир, но появился почтальон с телеграммой от господина капитана Бахмана, и Магда без лишних церемоний выставила меня за порог. Коробка с бутербродами и поцелуй, выданные на про­щание, не могли, разумеется, служить компенсацией за утерянные блага, но я рассудил, что это все же лучше, чем ничего, и проглотил обиду.

— Носки я заштопала, — сказала Магда сварливо. — Он, наверное, уедет через неделю. Где вы будете ночевать?

— Спасибо, как-нибудь устроюсь. Вы очень добры, Магда.

— Это я — то? Не болтайте ерунды, Франц!.. Нет, право, я и сама не рада, что он приезжает, но тут уж ничего не поделать. Может, вам повезет с отелем?

Мы стояли в передней, стены которой были увешаны семейными портретами Бахманов. Батманы глядели на нас со всех сторон с чо­порной корректностью. Ничто не волновало их, по­сколь­ку для усопших не существует ни пустоты одиночества, ни двух­тонных бомб, сбра­сы­ва­е­мых по ночам с “либерейторов”. Впрочем, бомбежки их все-таки каса­лись: на днях фугаска угодила в кирху за углом, и Бахманы посыпались со стен. Мы вернулись из подвала, а они лежали на полу в обрамлении битого стекла — этакий символ про­шлого, повергнутого настоящим.

Теперь все это не более чем воспоминания — Магда, Бах­ма­ны, целый месяц жизни. Реальность — покрытая слякотью Ягов­штрассе и стоящий в нерешительности на тротуаре Франц Леман, слу­жащий стра­хового общества, холостяк, 35 лет и прочая, и прочая, и прочая. Хотел бы я знать, где он переночует сегодня, этот на ред­кость симпатичный мне господин?

Внушив себе, что ножные ванны в январе не слишком вредны для здоровья, я пересекаю улицу и ныряю в подъезд дома номер семь. Длинный столбец эмалированных табличек с именами жильцов за­держивает меня на минуту, позволяя перевести дух. И только тогда я мысленно сознаюсь, что на той стороне тротуара Франца Лемана удерживал не страх перед грязью, а машина марки ДКВ с кольцами “авто-униона” на радиаторе. Месяц жизни в Берлине научил его сторониться этих машин, особенно если возле шофера восседает угрюмая личность в темном пальто. Я старался, чтобы взгляд мой как можно равнодушнее пробежался по машине и седоку, однако шофер словно ощутил его на себе и, прежде чем тронуть с места, смерил меня ответным, очень внимательным взглядом… Интересно, случайно или нет ДКВ торчала возле парадного?

Подъезд пуст и гулок. Лифт отсутствует. Я задираю голову и вздыхаю: шестой этаж далек, как вершина Монблана. Неужели восхождение окажется бесплодным?

Адреса, полученные в квартирном бюро, — те из них, по которым я побывал, — принесли одни разочарования. Легче найти “Кохинор” на полу трамвая, нежели комнату в перенаселенном Берлине. И все-таки я добросовестно звонил в двери и задавал вопросы, истратив на это полтора дня из двух, полученных от управляющего конторой господина фон Арвида для устройства личных дел. В этом был свой смысл, и я не очень огорчался.

Прошлым вечером, устраиваясь на ночлег в конторе, я подумал, что в конечном счете все идет не так уж плохо и, если фон Арвид согласится, я готов спать на диване сколько потребуется. Правда, Тиргартен и Моабит далеко от Данцигерштрассе, но с этим неудобством можно примириться. Да и не так уж часто мне нужно ездить туда — дважды в неделю. Тиргартен и Моабит — парк и киоск у тюрьмы; вторник и пятница…

Шестиэтажный Монблан я одолеваю не спеша, отдыхая на площадках. Мне некуда торопиться: еще один адрес — и конец поискам. Магда убеждена, что господин капитан Бахман пробудет в Берлине не дольше недели, а следовательно, все скоро образуется. Или нет?

Я разглядываю двери и стараюсь забыть о существовании будущего. В теплой тишине лестничных маршей я чувствую себя защищенным от внешнего мира, а состояние покоя — такая редкость в моем бытии, что им надо дорожить. Очень, очень дорожить.

Думая об этом, я прижимаю пальцем кнопку электрического звонка под табличкой “Арнольд Штейнер, доктор медицины”, и, услышав позвякивание снимаемой цепочки, касаюсь пальцами шляпы.

Коричневая форма и пара сонных глаз — иллюзия покоя тает, уступая место желанию быстренько извиниться и уйти.

— Хайль Гитлер! В квартирном бюро мне дали ваш адрес…

— Мой адрес? Вы уверены?

Вместо ответа протягиваю направление и соображаю, что произошла ошибка…

— Доктор Штейнер? Он умер. Больше месяца назад.

— Ах вот оно что. Примите мои соболезнования.

— Да нет, я не родственник… У вас что, семья?

Голос вполне дружелюбный, как, впрочем, и взгляд. Судя по листьям в петлицах, новый владелец квартиры — блоклейтер[1].

— Я один как перст.

— Член партии?

— Само собой… С сорок первого.

Мои документы в порядке и биография безупречна, поэтому я не испытываю особого трепета, разговаривая с квартальным полубогом. Скорее наоборот, волноваться надо ему: принцип фюрерства обязывает блоклейтера протянуть руку помощи рядовому члену НСДАП

[2]

Пауза. Смущенное покашливание.

— Черт возьми! Тебе действительно негде жить?

— Пока ночую в конторе…

— Понимаешь… я бы с удовольствием…

— Да нет, ничего… Хайль Гитлер!

— Хайль!

Щелчок — и дверь сомкнула створки. В полной тишине я спускаюсь вниз, чувствуя одно — усталость. При каждом шаге вода хлюпает в ботинке, обещая Францу Леману в недалеком будущем как минимум сильнейший насморк. Только этого мне не хватало!

Возле подъезда урна. Я останавливаюсь и рву бумажки, полученные в бюро. На что я, собственно, рассчитывал? На рождественский сюрприз из гарусного носка

[3]

Я бреду по Яговштрассе, грея руки в карманах. Полтора дня, потраченные на хождение по этажам, ночевка в конторе, сорок семь рейхсмарок филину в пенсне — все зря. Марки — наименьшая из потерь, хотя, по совести говоря, у меня их так мало, что я предпочел бы найти, а не потерять. А скольких трудов стоило незаметно стянуть в бюро чистый бланк направления и отыскать в конторе “мерседес” с подходящим шрифтом?..

Теперь куда? В конторе делать нечего, а Тиргартен и Моабит интересуют Франца Лемана только по вторникам и пятницам.

Ближайшая станция подземки — у Зоологического. Полчаса пути, которых вряд ли хватит на поиски выхода. Две проблемы: жилье и деньги. Или наоборот: деньги и жилье. В любой последовательности.

Свернув на Вюлленвеберштрассе, возле моста через Шпрее отыскиваю будку уличного автомата. Опускаю монету в прорезь и, медленно набрав номер, без особой надежды прислушиваюсь к длинным гудкам. Стекла в будке плохо протерты, и я, сняв перчатку, пытаюсь создать автопорт­рет. Получается жуткая рожа с перекошенным ртом — лучшее из доказательств, что между Францем Леманом и Рембрандтом лежит непроходимая пропасть. И за что только природа лишила меня талантов? Думая о себе, я всякий раз прихожу к выводу, что, в сущности, такой человек, как Леман, не добьется в жизни чего-нибудь путного. Средний рост, средний вес. И вдобавок невыразительное лицо без особых примет. Никакое лицо…