Донный лед - Страница 42

Она помолчала.

- Трудно мне было, Сеня, со своей внешностью! В аэрофлоте внешность это был плюс. А тут, наоборот, минус. Я сначала кокшей хотела на катер. Тут у СМП свой катер по Байкалу ходит. Думаю, не летать - так плавать. Пошла, договорилась, им кокша нужна. Капитан говорит: добро, оформляйся. А жена его как меня увидела, говорит: только через ее труп. А она у них в СМП в кадрах работает, кадровичка. И - ни в какую. А она в этом СМП сто лет работает, еще с Тюмени. Конечно, с ней посчитались: я им кто? Не взяли.

- А Арсланов-то тебя где нашел? - спросил Сеня. И пожалел, что спросил. Грубовато как-то получилось. Даже можно сказать, не грубовато, а просто грубо.

Но Нина ответила охотно. Никакой такой грубости со стороны Сени не усмотрела.

- У Вари нашел, у вашей комендантши. Ну и... Знаешь, он в особенности сначала такой внимательный был, такой заботливый.

- А теперь? - спросил Сеня.

- Теперь тоже ничего, но по-другому все. Теперь у меня есть обязанности. Я должна то, другое, постирать, приготовить, накрыть на стол. Ну и... все остальное. Нет, все это мне не трудно, но я, Сеня, не человек, понимаешь. Я - тень несамостоятельная. Тоска...

Она вздохнула.

- А уйти? - спросил Сеня.

- Куда? - удивилась Нина. - Куда, Сеня, деться? Земля большая, а деться некуда. Я думала, думала и вот что поняла: с внешностью и без специальности - только по рукам. А чем по рукам - лучше уж быть в одних руках.

- У тебя же есть специальность, - вдруг загорячился Сеня, - есть же, чего ты бесишься?

- Какая специальность? - спросила Нина совсем убитым голосом.

- Что значит какая? Бортпроводница - вот какая! Ты это дело любишь, знаешь, чего тебе? Ну в Свердловске, допустим, не заладилось у тебя. Так ведь городов же много. Аэрофлот у нас какой! А?

- А правда, Сеня, - встрепенулась Нина, - может, попробовать?

Она заглянула Сене в глаза - вопросительно и даже просительно, словно именно от Сениного ответа зависела ее судьба.

- Только куда деваться - прописки нигде нет, комнаты нет...

Она задумалась.

- Вот к сестре если... У меня, Сеня, в Улан-Удэ сестра живет, примет. Попробовать?..

Она вдруг быстро собралась и стала прощаться. И уже в дверях попросила:

- Так если Рыжего увидишь, скажи.

- Ладно, скажу, - буркнул Сеня, накидывая крючок.

...А через час пришла Варька.

Она пришла с узелком и заявила:

- Белье сменить. Ты сам не идешь, не идешь, думаю - нехорошо, на грязном спишь.

- Ладно... - Сеня насупился, - сам бы пришел.

- Ну, не пришел же... Давай стаскивай грязное-то.

Сеня нехотя направился к постели. Меньше всего ему хотелось трясти при Варьке свои несвежие простынки.

Варька, словно поняла его, сказала, улыбнувшись:

- Ладно, не надо сейчас, завтра на склад притащишь.

А Сеня насупился еще сильнее. Голос у Варьки был на редкость певучий и волновал Сеню независимо от того, что именно говорила Варька. Сеня стеснялся этого своего волнения и поэтому хмурился, отворачивался, бурчал что-то сердитое.

Тут Варька подошла к Сене, тронула его тихонько за рукав и спросила так задушевно, как, наверное, никто никого не спрашивал. Она спросила:

- Ну чего ты, Сеня, ну чего ты?

Она стояла возле Сени в распахнутом полушубке, пуховый платок был развязан, едва-едва держался на затылке, глаза у нее были большие, продолговатые, красивые, одним словом. К тому же на левом веке Сеня увидел крохотную синюю жилку, он наклонился и поцеловал эту жилку. Варька стояла, не шелохнувшись, держась за Сенин рукав. Сеня поцеловал и правый Варькин глаз, потом опять левый, потом опять правый. А Варька все стояла, покорная, как школьница, все держалась за Сенин рукав, послушно прикрыв глаза, и потом, когда Сеня все-таки прекратил это свое занятие, постояла еще немного с приоткрытыми глазами, глубоко и шумно вздохнула и, ничего не сказав, ушла.

Сеня помотал головой, как бы сбрасывая наваждение, потом схватил веник и принялся убирать свое жилище. Помыл кружки, минуту поколебавшись, помыл и пол. Вымылся сам под рукомойником, постелил чистое и улегся с книжкой. Но чтение не шло. Сон не шел, и чтение тоже не шло. Шли какие-то видения почему-то деревня, в которой родился, хоть он мало ее помнил. Увидел вдруг себя пацаном, сидящим на возу с сеном и понукающим лошадь. Вот он сидит на сене, держит вожжи, и у него упала шапка. То ли ветерок, то ли он сам неловко повернулся - упала шапка на землю, а Сене не слезть. Его на сено сажали на покосе, а на усадьбе с сена снимали, а самому ему не слезть. И вот маленький Сеня ревет, вперед не трогается, а ревет, и ревет он до тех пор, пока не появляется на дороге большая, добрая старуха с клюкой. Она поднимает Сенину шапку и клюкой подает ее наверх, и Сеня, распластавшись на животе, дотягивается.

И еще одно видение - как лошади задали корм, и она жует, а Сене никто ничего пожевать не дал, и он плачет. Смотрит на жующую лошадь и плачет. И тут какой-то мужичонка тщедушный достает из кармана хлеб в тряпице и отламывает кусочек Сене, и Сеня ест. Откуда-то в этой деревне появляется Варька и кормит маленького грудью, и пахнет, пахнет парным молоком. И под этот пригрезившийся запах, как под первую свою колыбельную песню, Сеня уснул крепко, даже можно сказать - сладко, потому что во сне он причмокивал губами.

На третий вечер приехал Арслан Арсланов. Он пришел к Сене и спросил, едва поздоровавшись:

- Где Нина?

Арсланов был простужен, кроме того он выглядел усталым и каким-то обескураженным.

- Где Нина? - спросил он и сел, расстегнув полушубок, на табурет, и закурил, привалившись к стенке вагончика.

- Нет Нины, - сказал Сеня, - нет ее. Уехала.

- Как уехала? - не понял Арсланов.

- Так, уехала. В Улан-Удэ. К сестре. Рассчиталась на работе и уехала.

- Так, - сказал Арсланов, криво усмехнувшись, - уехала, значит.

И замолчал. И долго еще молчал, ничего не говорил, курил, заплевал сигарету, поискал глазами пепельницу, не нашел, сжал окурок в кулаке, засунул кулак в карман, но так и ни слова не произнес, только голову опустил, думал о чем-то.

Сене стало не по себе от этого молчаливого присутствия, потому что разглядывать человека, когда он погружен в переживания, было неловко, отвернуться же и не смотреть на него тоже было как-то нехорошо, и, не зная, что делать и куда деваться, Сеня лег. Он лег на свою койку, свесив ноги в теплых войлочных тапочках, и заложил руки за голову.

Наконец Арсланов поднял голову и проговорил с горечью:

- Где у людей благодарность, слушай, а?

Что можно было ответить на такой общий вопрос?

Ничего нельзя было ответить, Сеня ничего и не ответил, он молча разглядывал потолок.

- Нет, - с силой сказал Арслан Арсланов, - нет у людей благодарности! Нет!

Тут Сеня решил - будь что будет! - высказать Арслану Арсланову все, что он думает по этому поводу, а думал он, что Нина сделала правильно, что положение ее при Арсланове было унизительным, что Арслан Арсланов никогда не задумывался о Нининой судьбе, что жизнь ее была безрадостной и бесперспективной, и поэтому нечего считать себя благодетелем, когда ты обыкновенный эгоист.

Он так и начал говорить, произнес зазвеневшим по-юношески голосом:

- Я лично считаю, что Нина сделала правильно...

Слова застревали у него в горле, потому что он волновался.

Но Арслан Арсланов совершенно неожиданно махнул рукой:

- Ай, при чем здесь Нина, понимаешь? Женщина пришла, женщина ушла - о чем говорить!

- А кто же при чем? - изумился Сеня. - Если Нина ни при чем, кто же при чем?

- Зудин при чем, - пояснил Арслан Арсланов и добавил: - Козел, понимаешь!

- Не понимаю, - сказал Сеня, потому что он действительно ничего не понимал.

- Выговор мне объявил, - с большой обидой сказал Арслан Арсланов, - в приказе! Ночей, понимаешь, не сплю, себя не жалею - и выговор! Два года был хорошим, а тут сразу за один день, понимаешь, никудышным!