Донный лед - Страница 29

- Завтра мы не откроемся, если тепло не дадут.

- Послезавтра, когда откроетесь.

Эту заведующую Сеня, в общем, знал. Она была женой энергичного и веселого человека, начальника подсобного производства Шатрова. На Ноябрьских были даже в одной компании, сидели рядом, и похоже на то, что Сеня с ней танцевал.

Но заведующая Сеню не узнала. Может быть, если бы она подняла на него глаза, она бы его узнала, но она была занята песиком и не посмотрела на Сеню. А так, по голосу, не узнала.

А признаться у Сени язык не поворачивался.

Заведующая справилась с четвероногим другом, прижала его к себе и, открыв прилавок, спешно удалилась, так на Сеню и не взглянув.

А от печки неслись уже негодующие возгласы, причем Сеню называли гражданином, как прямо в милиции нарушителя.

А рыжая произнесла официально:

- Мужчина, покиньте магазин!

Сеня пытался еще что-то объяснить, но маленькая черненькая сказала сурово:

- Нужно запасы делать, а не в последний момент по поселку бегать, - и отвернулась.

- Когда-нибудь, - проговорил Сеня дрожащим от обиды и огромной печали голосом, - когда-нибудь придется тебе кусок хлеба просить, а тебе не дадут. Тогда вспомнишь сегодняшний день.

- Да уйдете вы когда-нибудь или нет?! - завизжала черненькая, сжимая кулачки.

Сеня вздохнул, поднял воротник и пошел на выход.

А черненькая крикнула ему вслед издевательски:

- Приятного аппетита!

Сеня съежился - то ли оттого, что мороз ударил в лицо, то ли от этого издевательского напутствия.

"За что? - думал он, шагая по безлюдному поселку. - Что я им сделал?"

Вопрос этот был явно риторического свойства, он не мог иметь ответа и вскоре угас, и на смену ему неугасшая обида родила другой вопрос, требующий уже какого-то объяснения: "Почему?"

Почему они такие жестокие, эти девочки, просто даже злые, ведь они не обижены ничем. Может быть, обида на судьбу способна ожесточить человека, но они не обижены. Они по охоте своей приехали сюда, живут, работают, все их уважают, парни заглядываются... Сыты, одеты с иголочки - все товары, что на БАМ приходят, через их руки идут... А банку консервов пожалели. Вернее, поленились посочувствовать, да еще и вызверились... Почему?

Не смог Сеня сам себе ответить, тогда третий вопрос вспыхнул в его возбужденном обидой мозгу: "Откуда?"

Откуда такая злоба, которую тащат на худеньких плечах даже такие юные и безоблачные девочки?

Но и на этот вопрос ответа у Сени, разумеется, тоже не было. Он шел, давясь морозом, и то ли от голода, то ли от тоски у него сосало под ложечкой. Домой идти не хотелось. Леха вот уже больше месяца не пил, но что-то сломалось у них, и разговаривали они теперь совсем мало. После памятной беседы со следователем Сеня был совершенно уверен, что Леха слепой поджигатель перевалочной базы на Джигитке. В том смысле слепой, что был Леха в сильном алкогольном помрачении и ничего не помнит... Как Толик вложил в его затухающее сознание подлую свою команду, оставалось только гадать.

Сеня влетел тогда в вагончик, полный решимости вывести все это дело на чистую воду, сорвав с себя полушубок и шапку, закричал: "Знаешь..."

И осекся.

Леха смотрел на него широко раскрытыми глазами, в которых было столько ужаса, что Сеня осекся, махнул рукой и отправился спать.

И что-то у них после этого поломалось. Леха пропадал в своем крохотном рабочем балке, где, обогреваясь электрогрелкой и плиткой, писал наглядную агитацию, а иногда читал, а иногда просто сидел, курил, стараясь ни о чем не думать.

В вагончике появлялся только поздно вечером и убегал рано утром; теперь Леха в столовой не только обедал, но и завтракал, и ужинал. Оба они избегали общего досуга, совместного чая, неизбежного в этом случае разговора, который, несомненно, свернул бы на опасную тему, с чего бы ни начался. И они молчали друг с другом, и Леха цеплялся за это молчание, как за последнюю спасительную соломинку, удерживающую его от окончательного краха.

Сегодня Леха томился дома, и домой Сене идти никак не хотелось, и он решил навестить главного бухгалтера Якова Александровича - сыграть партию-другую в шахматы и в конечном счете поесть горячего. У жены Якова Александровича всегда бывали по воскресеньям какие-нибудь пирожки с рыбой или с солеными грибами, и была она женщиной простой и сердечной, и ей, собственно говоря, можно было прямо сказать о своей обиде и запросто признаться, что голоден... Но до Якова Александровича Сеня не дошел. Не дошел совсем немного, метров тридцать не дошел или, в крайнем случае, пятьдесят - сколько там оставалось до дома Якова Александровича от крыльца комендантши Варьки. С этим самым крыльцом Сеня поравнялся, а дальше не продвинулся, потому что Варька его перехватила. Она как раз развесила пеленки и стояла с пустым тазом, торжественно подбоченясь на фоне своих боевых штандартов, которые на глазах обретали жестяную жесткость.

- Сеня, - произнесла Варька восторженно, - зайди!

И ловко отступила на шаг, и сделала боярский жест: милости просим!

Лицо у нее было умытое, свежее и хорошенькое, и была в нем к тому же какая-то праздничность. От несчастной, опухшей, отекшей беременной Варьки не осталось ровным счетом никакого следа.

"Ну, бабы, - восхищенно подумал Сеня, - ну и живучие!"

А в доме у Варьки и правда был праздник: день рождения Наташки. У Наташки были свои гости: две девочки и мальчик, одетые в чистенькое, у Варьки - свои: комендантша из ЛенБАМа Валентина, Арслан Арсланов с Ниной и вот - Сеня.

Стол был общий для взрослых и детей, поэтому много было сладостей конфеты, печенье, пряники, вафли, шоколад - весь ассортимент поселкового магазина. Перед взрослыми стояли тарелки с недоеденной картошкой и соленой рыбой и кусочками твердокопченой колбасы, а также пустые, уже захватанные, рюмки.

У стенки на табуретке стоял чей-то магнитофон "Яуза", и по комнате прыгали нелепые, словно разрозненные звуки струнного ансамбля.

Варька засуетилась возле Сени, перехватила шубу - сама повесила на гвоздь, и Наташка в розовом чем-то, нежном, легком, с розовым же бантом на пшеничной головенке, подбежала, прижалась, ухватившись за промерзшую Сенину штанину.

Вот ведь как действует тепло на замерзшего человека: оно действует так, что ни обиды не остается, ни горьких мыслей - все растворяется, растапливается, превращается в пар и, как пар, отлетает.

Сеня бормотал смущенно: "А я без подарка", но блаженная улыбка расползлась уже по его лицу, и Сеня, трогательно наморщив нос, направился к детской кроватке и долго что-то ворковал над ней, пряча холодные руки, чтобы не простудить малыша, а из-за стола раздавались добродушные шутки, и Сеня на них не обижался, и не обиделся даже тогда, когда Арслан Арсланов назвал его повивальной бабкой. Он просто оглянулся, рассеянно и смущенно улыбаясь, и заскользил своим рассеянным и смущенным взглядом по комнате, пока не наткнулся на Варьку, а наткнувшись взглядом на Варьку, дальше никуда скользить не стал, потому что от Варьки исходило какое-то странное сияние, которому невозможно было найти объяснения. Во-первых, Сеня с удивлением заметил, что Варька просто-напросто хорошенькая - ладненькая, невысоконькая, одетая в кружевную белоснежную кофточку-безрукавку, и руки у нее красивые, и аккуратный носик сапожком, и ровные зубы в улыбке, и кожа молодая, свежая, и все это каким-то образом лучилось. Во-вторых, Варька смотрела на Сеню как на своего, по-родственному нежно и просто. И Сеня целое мгновение смотрел на Варьку, а Варька - на Сеню. Сколько продолжается мгновение - этого вообще никто никогда не может сказать. Потому что для посторонних этот отрезок времени ничем не отличается от других, а непосторонние поглощены его наполнением и даже потом, много позже, остынув и успокоившись, не могут для себя уяснить, сколько длилось мгновенье - сотую долю секунды или полторы минуты. Но вот оборвалась эта завороженность, Варька ее оборвала, она сказала: