Домовые - Страница 21

— Ща, деда, ща! — отозвался из неведомых книжных закоулков Тришка.

Вскоре он стоял перед Мартыном Фомичем, а изумленный дед слова не мог сказать — только шипел от возмущения.

— Ты чего это, ирод, убоище, понаделал?!?

— А чего? Все так делают.

— Так то — люди!

— Ну и что? Им от этого вреда нет.

— Как же тебя эта зараза проняла-то?..

— Откуда я знаю?

Тришка всего-навсего попробовал на своей шкуре красящий шампунь хозяйской дочки. Стал в итоге каким-то тускло-красноватым, но не слишком огорчался — инструкция на флаконе обещала, что оттенок после неоднократного мытья непременно сойдет.

— Да-а… — протянул дед. — Ну, все, лопнуло мое терпение. Пойдешь со мной на сходку. Лучше пусть я в одиночку буду книги обихаживать! А тебя сдам в подручные кому построже! Лучше от пыли чихать, чем тебя, дурака, нянчить! Все! Собирайся! Пошли!

Сходку назначили на чердаке. От нее многого ожидали — нужно было принять решение по ночному клубу «Марокко».

Клуб не давал спать всему кварталу.

То есть, четыре ночи в неделю были еще так себе — мирные. А в остальные три грохотало, как на войне. Война длилась с одиннадцати вечера до пяти утра. Чтобы такое выносить, совсем нужно было оглохнуть. Люди жаловались, звонили в газеты и на телевидение, но хозяева клуба имели где-то в городской думе, а то и повыше, мохнатую лапу, и прекрасно знали, сколько следует этой лапе отстегнуть, чтобы жить безмятежно. Клуб продолжал греметь и приносить доходы — дискотека в «Марокко» считалась в городе самой крутой.

Домовым же писать и звонить было некуда, они и такого утешения не имели. Но, в отличие от людей, они не были скованы цепями уголовного кодекса. И что бы они против клуба ни предприняли — никакое разбирательство им не угрожало.

Они в тихое время, утром, неоднократно лазили в клуб, но не могли понять — что и как нужно повредить, чтобы вся эта техника раз и навсегда заткнулась. Брали с собой и Тришку — его водили вдоль высоких железных коробок, велели читать надписи на железных же табличках, поскольку его страсть к Америке уже сделалась общеизвестной. Но по названиям трудно было догадаться, в чем суть. Бабы-домовихи пробовали было читать на эти названия наговоры, но ничего не получилось.

Особенно они старались над высокой, выше человеческого роста, алюминиевой пирамидой с обрубленным верхом. Удалось выяснить, что она-то и была той утробой, где рождался неимоверный шум. Но пирамиду даже ржа — и то не взяла.

Когда Мартын Фомич с Тришкой, перекинувшись котами, перебежали наискосок через квартал и забрались на чердак, там уже вовсю галдело общество. Председательствовал домовой дедушка Анисим Клавдиевич, но толку было мало — каждый норовил перекричать прочих.

Если кто не знает, почему домовые ведут уединенный образ жизни, не всякий обзаводится семейством, так все очень просто — друг с дружкой они не ладят. То есть, коли безместный домовой прибился к зажиточному хозяйству и пошел в подручные, то домовой дедушка, считая его уже своим, с ним из-за чепухи ссориться не станет. Опять же, когда кому приспичит жениться, то при переговорах тоже стараются обходиться без склоки. Но домовые дедушки даже в двух соседних квартирах всегда сыщут, в чем друг дружку упрекнуть. А тут такое дело — сходка! Про «Марокко» и забыли — каждый вываливал свои обиды, мало беспокоясь, слышат ли его соседи.

Чердак был невелик, захламлен чрезвычайно, но именно поэтому очень даже подходил для сходки. Во-первых, тут не имелось своего хозяина, а во-вторых, каждый домовой дедушка мог выбрать закоулок по вкусу и сидеть там, оставаясь для соседей незримым и лишь подавая голос.

Анисим Клавдиевич постоял на старом чемодане, послушал визг и вопли, да и плюнул.

— Ну вас! — сказал. — Хуже людишек.

И полез с чемодана.

— Стой, куды?! — возмутилось общество. И тогда только стало потише.

Анисим Клавдиевич поставил вопрос жестко: ежели кто помнит дедовское средство для наведения тишины, пусть выскажется, потому как впору уже мхом уши конопатить.

— Заговор читать надо! — выкрикнул Евкарпий Трофимович, самый буйный из соседей, умудрившийся своими проказами выжить из квартиры три подряд семейства. Первое завело собаку не в масть — он хотел вороную с подпалиными, ему же привели белую болонку. Второе не понимало намеков — домовому, чай, угощение ставить полагается, а хозяйка жмотничала. Третье затеяло затяжной ремонт, а у Евкарпия Трофимовича обнаружился канонадный чих на все эти краски с растворителями.

— А ты его знаешь, заговор? — осведомился целый хор.

— Узнать-то можно! Только он должен быть кладбищенский!

— Тьфу на тебя! — махнул лапой Анисим Клавдиевич, а самый молодой и малограмотный из домовых дедушек, недавно женившийся Никифор Авдеевич завопил:

— Это как?!?

— А так — как-де покойник молчит, так и вы-де молчали бы, ну, и прочие слова с действиями, — объяснил Евкарпий Трофимович. — Кладбищенской землицей с семи гробов порог посыпать, ну, еще чего натворить!

— Порог и обмести нетрудно, — вставил свое слово Мартын Фомич. — А коли мастера найдут и обратку сделают? Тому, кто землицу сыпал, мало не покажется. Тут железки ихние повредить нужно раз и навсегда!

— А ты в железках разбираешься? Знаешь, чего вредить, чтобы раз и навсегда? Мы повредим — а они починят! — возразило общество.

И таким макаром препирались довольно долго. Наконец устали вопить, и вдруг наступила тишина.

В этой тишине из большой винной бутыли, пыльный бок которой треснул и выпал большим треугольным куском, раздался голос совсем уж древнего домового дедушки Феодула Мардарьевича.

— Молчок нужен.

— Кто нужен? — спросил Анисим Клавдиевич.

— Молчок.

— Это кто еще?

— Кабы я ведал! Может, вовсе не «кто», а «что»… — старичок развел крепко тронутыми сединой лапками.

— И я про то слыхал! — подал голос Мартын Фомич. — Молчка подсаживают, чтобы тихо было. Роток на замок — и молчок!

— Подсаживают — значит, живой, что ли? — шепотом осведомился внук.

— Или подкладывают, я почем знаю! Раньше вон умели, теперь уже не умеют.

Общество заспорило. Выяснилось, что это явление многим известно, способ доподлинно дедовский, но приглашают ли Молчка на новое местожительство, как принято приглашать домовых, приносят ли в лукошке, или молчок вообще — вроде камня с дыркой, который принято вешать в курятнике, никто рассказать не смог.

— От корней оторвались и засыхаем! — подытожил Анисим Клавдиевич. — Как в город перебрались, так и засыхать стали. Знания-то не нужны были — вот и выдохлись. А как потребовались — так в башке и пусто!

— Так чего же думать-то? Нужно снарядить гонца к деревенским домовым! — предложил Мартын Фомич. — Пусть подскажут, как быть!

— Ты, что ли, на деревню побежишь? — встрял склочник Евкарпий Трофимович. — Ты, поди, и не знаешь, в какой она стороне, деревня!

— Ти-ха! — пресек ссору в самом зародыше Анисим Клавдиевич. — Деревня — она со всех сторон. Если по любой улице идти все прямо да прямо — рано или поздно выберешься из города. А там уж и она!

Общество загалдело. Вот как раз тут председатель оказался неправ. Потому что в одну сторону идти — будет долгий лес, а в другую — свекольные поля величиной с какую-нибудь Голландию или Бельгию.

Мартын Фомич толкнул Тришку, чтобы спросить, что это за края такие, ближе или дальше Америки. Но внук понял вопрос без слов.

— Это еще Европа, — шепнул он. — Я тебе потом на глобусе покажу.

Дед несколько обиделся — он хотел, чтобы растолковали на словах и немедленно. Хотя вряд ли нашелся бы такой знаток географии, чтобы растолковать на словах мало что разумеющему за пределами своего жилья домовому дедушке, что еще за Бельгия такая.

— Никифор Авдеевич, тебе жену на окраине сосватали, ты сам ее перевозил, — сказал Анисим Клавдиевич. — Далеко ли оттуда до деревни?

— Там уже огороды начинаются, а есть ли за ними деревня — того не знаю, — честно отвечал молодожен. — А слыхал, хозяева говорили, что когда по грибы в лес ездили, то за лесом на шоссейке, у заправки, бабы с лукошками сидели, торговали, которая картошкой, которая яблоками, иные — грибами. Значит, где-то и деревня неподалеку.