Дом(II) Я помню вкус твоих губ (СИ) - Страница 69

— Паш! Па-аш! — наклонился я над суслом, стараясь пролезть рукой под тугой кокон подоткнутого со всех сторон одеяла. — Маленький, ау!

«Маленький» не подавал признаков жизни. Тогда я приподнял краешек одеяла возле лохматой макушки и стал дуть в отверстие суслячьей норки, вызвав тем самым недовольное мурчание. Я осторожно просунул руку и пощекотал тёплую щёку — из норки показался сощуренный глаз и сморщенный от недовольства нос.

«Коготок увяз, всей птичке пропасть!»

Резко отвернув одеяло от сонной сморщенной мордахи, лизнул, а потом коротко всосал сомкнутые в недовольную гримаску губы.

— Ыы-ыыы, Тёё-ёё-мааа, отста-аа-ань! Я ещё сплю-ююю!

— Сонц, твои папы вернулись. Ждут нас.

Пашка откинул одеяло и, потерев кончиками пальцев глаза, поморгав светлыми веерками ресниц, наконец посмотрел на меня, недовольно пробурчав:

— Чё, прям счас, что ли? Рано же ещё!

— Паш, время десятый час. Давай, подъём!

— Ещё не просну-у-улся. Сам разбуди.

«Разбудить значит? Окей!»

Я придвинулся, слегка навалившись на сонное чудо, и поворошил спутанные блондинистые вихры.

— Малыш наш не просыпа-а-ается. Его полночи му-у-учили, спать не дава-а-али, утром рано будят плохие дя-я-ядьки, — приговаривал я, покрывая лёгкими поцелуями расслабленные губы, тёплый нос, прикрытые пушистыми ресничками глаза, бледное заспанное лицо; щекотал языком аккуратную раковину ушка; легонько прикусывал кожу шеи, груди; втягивал и посасывал горошинки сосков и неторопливо продвигался дальше, то щекоча, то целуя, то прикусывая, то полизывая, не оставляя без внимания ни одного видимого участка расслабленной, горячей со сна суслячьей тушки.

Пашка тихонько вздыхал и слегка подрагивал телом на каждое прикосновение. Я же сам завёлся так, что меня было уже не остановить. Быстро сняв с себя пижамные штаны, я лёг сверху, приподнявшись на руках над любимым чудом и начал двигаться вверх-вниз, при этом наши полувозбуждённые члены, потираясь друг о друга, уже приходили в полную боевую готовность, о чём недвусмысленно говорили появившиеся из расщелин набухших головок прозрачные капельки смазки.

Низ живота тянуло и скручивало, а до самой макушки прокатывался волнами озноб от соприкосновений с Пашкиным, возбуждённым не меньше моего, телом. Прелюдии обоим было уже достаточно. Мы её больше не хотели: мы опять хотели друг друга — сейчас, немедленно, иначе умрём и никуда не поедем. Пашка с закрытыми глазами пошарил под подушкой и протянул мне смазку. Я нагнулся и прошёлся влажными губами по напряжённому животу, выцеловывая и слегка прикусывая нежную кожу.

— Сонц, кристаллик достань, подержи! — с придыханием, через поцелуи прошептал я, не отлипая губами от светлой косички мягких волосков.

— Мы-ымм…

Пока Пашка доставал и держал в сомкнутой ладошке кристаллик, я быстро смазал своего налитого немаленького друга и выпустил немного геля на розовую нежную дырочку суслячьего ануса. Слегка поласкал и зашёл сразу двумя пальцами, не переставая терзать под непрекращающиеся стоны нежную кожицу вокруг Пашкиного изнывающего в нетерпении естества. Как же я обожаю мучить моё суслячье отродье, слушая через всхлипы его капризное хныканье и недовольное бурчание. Порастягивал, одновременно лаская нежные стеночки, убрал пальцы и, придвинув широко раскрытые бёдра, легонько толкнулся в жаркое узкое нутро налитой головкой. Остановился.

— Подождать?

— Кого? Трамвая?

— Паш, больно же, привыкни чуток.

Пашка опёрся руками о постель и сам резко насадился, просипев с придыханием:

— Давай, чё замер? Я не могу уже…

Мир отодвинулся и исчез: никого не было, не существовало в целом свете — только мы двое. Всё остальное ушло, исчезло, растворилось! Только приклеенные друг к другу два тела, две души, два сердца прочным клеем, имя которому — любовь! Трудная, непростая, прошедшая через все преграды и испытания, став от этого ещё прочнее и устойчивее — наша любовь! Мы будем её хранить и нести бережно по жизни в четыре руки, в два сердца, как ценную антикварную вазу, доставшуюся нам без скидок и бонусов, по самой дорогой цене.

«Пока я жив, с тобой я буду… пока я жив, с тобой я буду…» — стучали метрономов невесть откуда появившиеся в голове строчки. И я повторял их про себя, как молитву, как клятву в такт движению наших сплетённых в безумном страстном танце любви тел, соединённых одной судьбой навечно!

Пять лет спустя…

— Ты вот зачем это сделал, можешь мне сказать? Я два дня строил, а ты своей тощей жопенцией всё мне тут разрушил. Щас ты по ней получишь! Иди сюда!

— Паса, я ницяинна, я бежай и поскользнуйся. Хоцес, вместе опять постъёим? — выкарабкиваясь из горы песка, минуту назад бывшей средневековой рыцарской крепостью, с сожалением развёл руками четырёхлетний Пашкин тёзка — Паша-младший.

— Не хочу. Пошли мыться, маленький негодяй, ты вон весь в песке! Баба Нина увидит — будет нам обоим!

— Ни буит. Она никойда ни югаица, тойко смеёца.

Последнее слова малыш проговорил со смешным взвизгом «смий-йёца», потому как две сильные руки успели его подхватить, подкинуть в воздух и опустить на загорелое плечо. Я лежал на шезлонге, лениво потягивая яблочный сок из маленькой пластиковой бутылки, и смотрел на очередную «разборку» моего супруга со своим крёстным сыном. Они уже добрались до воды, и Пашка-большой стал обкупывать повизгивающее смешливое чудовище, разрушившее с усердием два дня строившийся песочный замок — Пашкину гордость.

— Эх ты! — донеслось до меня сквозь визг и хохот Пашки-маленького. — Мелочь пузатая! И когда уже правильно говорить научишься, а?

— Ай-ай! Не надо! Сикотно!

— Стой прямо, не дрыгайся, шкетина несчастная!

— Сам скетина! Ай! Тим-у-й! Забеи меня! Он сипьется! Ай!

— Так, что тут такое, а? Кто тут щиплется? — подхожу со страшным лицом и строгим голосом к барахтающимся в воде Пашкам. — Щас мы его накажем!

Пашка уже поднимает отмытого, дрыгающего ногами сыночка и передаёт мне, слегка прижимаясь и проводя губами по моей щеке к уголку рта.

— Держи, он меня замучил. Теперь твоя очередь, я зайду подальше, поплаваю немного.

— Мы тебя подождём, давай по-быстрому, Паш. Наши с города уже вернулись, на обед ждут.

— Ага, я туда и обратно! — блеснул белозубой улыбкой мой суслан. — Не выпускай его, опять весь в песке уделается.

Я вернулся и улёгся на шезлонг вместе с неугомонным шалуном.

Утомлённый беготнёй и разморенный полуденным солнцем, наш сынуля уже клевал носом и закрывал посоловевшие глазки. Я обтёр его пушистым полотенцем и уложил на себя, накрыв вместе с головой тонкой простынкой. Пусть поспит, сейчас Паша вернётся, и пойдём в дом.

Мы отдыхаем всей семьёй на черноморском побережье в Ялте. Семья — это мы с Пашей, наш Паша-младший, отцы и Пашина мама — Нина Ивановна. Отцы здесь уже две недели, а мы вот с Пашей смогли вырваться, забрав с собой бабушку с внуком, только неделю назад: меня не отпускали дела по бизнесу. После окончания универа я основал свою архитектурно-строительную фирму, вложив в стартовый капитал почти все деньги, которые у меня были — Настины миллионы. С оформлением помог Владимир Павлович — Пашин отец, он и сейчас мне помогает по многим юридическим вопросам, хотя есть свой юрист — штатный.

Пашка тоже помогает, как специалист-геодезист, но вести бизнес совместно отказался наотрез сразу, сказав, что ему меня и дома хватает. Да и своя работа у него интересная, связанная с космической топографией. Это его стихия и, как мне думается, занятие на всю дальнейшую жизнь. После универа он сразу поступил в аспирантуру и сейчас уже пишет вторую диссертацию — докторскую. Надо полагать, скоро в нашей семье появится свой доморощенный профессор.

А пока что он частенько ездит в командировки, чему я не слишком рад, так как иногда они бывают довольно длительные — по две, а то и три недели. Он, можно сказать, уже объездил полмира. То у него семинары, то симпозиумы, то совместные мероприятия с заграничными коллегами по их космическо-топографическим делам. Я тоже, бывает, выезжаю в Германию или в Чехию по делам своей фирмы, но не более, чем на три-четыре дня. И возвращаться домой, когда Пашка в отъезде и тебя никто не ждёт — тоскливо. Но я терплю, куда же денешься, если твой супруг выбрал себе такую профессию.