Домашний быт русских цариц в Xvi и Xvii столетиях - Страница 39

Пример благочестивой Пульхерии был силен именно по особенной нравственной чистоте, по особенному благочестью, как представлялся ее образ летописцами. Этим самым наиболее и оправдывалось подражание ему.

Когда стало всем известно, что молодой царь долго не проживет, мысль воплотить на деле историю Пульхерии должна была получить решительное направление. Терем должен был показать всем, что он не только существует, но и имеет право присутствовать в великую минуту государственного события, что он не только член фамилии, но и ревнитель государственного дела. Первый шаг однако ж был очень труден. Требовалась сильная и смелая девичья рука, которая могла бы отпереть эти замкнутые веками теремные замки, отворить эти заржавевшие теремные двери. Терем был силен своею ненавистью к мачехе и ко всему ее роду; он воспитался в дворской подземной борьбе, стало быть его герои, за исключением разве одной только старшей сестры Евдокеи, обладали достаточною энергиею и вовсе не походили на смиренных и кротких монастырок, что они и доказали впоследствии. Но смелые для потаенных подвигов, они робели всенародных очей, им страшно было выйти на площадь, страшно было откинуть свою постническую фату и смелыми глазами взглянуть прямо в лицо миру, мирским делам. Между тем в этом заключался весь смысл первого подвига.

Страшно было потому, что убеждение старого века почитало такой подвиг великим позором, великим соблазном и поношением, не только для царского дома, но и для всей Палаты, и для всего народа. Требовалось большого и очень хитрого ума, чтобы не уронить самое дело и провести его до конца, нисколько не оскорбляя общественной совести. Терем выставил именно такой ум. Герой явился в лице средней царевны Софьи.

Терем начал обнаруживать свои стремления самым незаметным образом. Он выразил непомерное горе о болезни брата — царя и беспрестанно посылал спрашивать о состояньи его здоровья, присовокупляя к этому свои скорби о том, что не может видеть больного, помогать ему, служить у его постели; что в такое время разлука с любимым братом очень огорчает и печалит сестер и особенно Софью, сильнее других заявлявшую о своей привязанности к брату. В такое именно время и не было ни малейших оснований отказывать желанию сестры. Это было бы бесчеловечно. Таким образом двери терема растворяются и Софья является у постели больного, ходит за ним, не отлучается от него ни на шаг, сама подает ему все лекарства. Такой шаг из терема, по крайней мере с виду не только никого не мог смущать, но и возвышал добродетели царевны. Необыкновенного и необычного в этом случае было только то, что царевна по необходимости являлась пред ближними боярами и всеми ближними людьми, которые окружали больного.

Предсмертная болезнь Федора продолжалась недолго. 16 апреля 1682 г., в день светлого Воскресения, он еще совершал торжественный выход к заутрени в Успенский Собор, а 27 числа к вечеру его уже не стало. Погребение по обычаю того времени совершилось на другой же день. По такому же обычаю, принятому в царском дворце, царский гроб всегда провожали только вдовствующая царица и государь наследник. Остальные члены царского семейства прощались с покойником во дворце и в собор на погребение никогда публично не выходили. На похоронах царя Алексея присутствовали только его сын Федор, наследник царства, (которого при этом, вероятно за болезнью, несли в креслах комнатные стольники) и вдова умершего царя, царица Наталья Кириловна, которую несли в санях дворяне.

Точно также на погребении царицы, бывал один государь и из сыновей «объявленный» наследник престола. Так в 1669 г. марта 3, за гробом царицы Марьи Ильичыы шел только царь и царевич Алексей Алексеевич, за год перед тем всенародно объявленный наследником престола. Другие царевичи Федор и Иван и все царевны, сестры и дочери царя, не следовали за гробом матери и оставались в это время в своих хоромах.

По крайней мере так об этом свидетельствуют современные разрядные записки, вопреки словам Котошихина, который вообще говорит, что на провожании бывали все члены царского семейства. Но так как это провожание было церемониальным всенародным выходом, а на подобных выходах по свидетельству тех же официальных записок дети и все семейные государя никогда не являлись, и только крайний случай царской смерти давал место в такой деремонии одной вдовствующей царице, о чем те записки всегда и упоминают, то слова Котошихина можно объяснить лишь тем, что он не разумел здесь выхода публичного.

Верно одно, что в таких церемониях присутствовали только царь и царевич наследник. Старый чин двора, чин всей публичной его жизни никого из домашнего мира не допускал на подобные публичные, официальные и церемониальные выходы.

На погребении царя Федора должен был присутствовать избранный в самый час его кончины десятилетний царь, Петр Алексеевич. По необходимой причине, по случаю его малолетства, его сопровождала вдовствующая царица-мать, Наталья Кириловна. Пятнадцатилетнюю вдову умершего царя, царицу Марфу Матвеевну Апраксиных, несли в санях стольники, до Красного крыльца, а потом дворяне. Но рядом с избранным царем, также церемониально, по царски, вышел на провожание и терем в лице царевны Софьи. Подвиг был очень смелый и дерзкий, даже наглый, ниспровергавший старые обычаи и позоривший благочестивый чин жизни царского дворца. Но для терема он был неизбежным, настоятельно необходимым последствием всего того, что постоянно и давно там готовилось. Царица Наталья Кириловна конечно не смогла вынести такой новины, прямо, в виду всего боярства и всего народа, издевавшейся над достоинством ее особы, как и над достоинством малолетнего царя. Лицо дочери царевны в этом случае, заслоняло своим царским выходом лицо матери-вдовы. Кроме того, этот подвиг Софьи обнаруживал в полной мере, как твердо и неуклонно она решалась вести борьбу с мачехою, идти к своей властолюбивой цели. Когда гроб поставили на уготованном месте среди храма, говорит современная записка, царь с матерью, поцеловав мощи, изволил идти к себе и у обедни и на отпеваньи не был. До конца службы и церемонии оставались только царица Марфа и царевна Софья. Терем пришел в смятение от такого поступка царицы Натальи и в лице старшего поколения, от теток Анны и Татьяны, выслал ей поучение, что брату так делать не годится и не прилично. Нарушая сам дедовские обычаи и старое приличие, терем зорко сторожил за их исполнением на противной стороне. Рассказывают, и это очень верно, что Софья, провожая брата изъявляла свое горе страшным воплем и, идя с похорон, также вопила и причитала пред народом, что «извели покойного брата злые люди», остались мы теперь круглыми сиротами, нет у нас ни батюшки, ни матушки, и ни какого заступника; брата нашего Ивана на царство не выбрали. Умилосердитесь над нами сиротами! если в чем провинились мы пред вами, отпустите нас живых в чужие земли, к королям христианским…» [60]. Все это было в порядке тогдашних обычаев и вопить на похоронах с причитаньями было прямым долгом всех горевавших о покойнике. Это было надгробное слово покойнику, где обыкновенно выставлялись ярко все его добродетели и все горе оставшихся по нем родных. После похорон двери терема затворились и он замолк. Но он умел иным образом разговаривать с народом и особенно со стрельцами, сила которых была так ему надобна. По городу пошли слухи, одни возмутительнее других. Между прочим тайком рассказывали, что будто бы брат царицы Натальи, Иван Кирилович Нарышкин, только что возвращенный во дверец из опалы, надевал на себя царскую порфиру, диадиму и корону, садился на трон, говорил, что ни к кому царский венец так не пристанет, как к нему, что в этом положении застала его царица Марфа и царевна Софья; начали его упрекать за неслыханную дерзость, при царевиче Иване; что он, соскочив с трона, кинулся на царевича, схватил его за горло и чуть не задушил [61].

Подобными сплетнями терем очень долго мутил царство и вызвал наконец страшную, бесчеловечную грозу Петра, порешившtго с ними в 1698 году. Мысль терема быстро росла, распространялась, наполняла умы стрелецких сходок, охватила почти все слободское население Москвы. С небольшим через две недели слово стало делом. 15 мая стрельцы во всем своем ополчении с копьями, бердышами, ружьями, пушками, стали у царского дворца пред Красным крыльцом и потребовали на расправу ненавистных им, а главное ненавистных и опасных терему, бояр и других сановников, особенно родство Нарышкиных. Вышел на крыльцо малолетний царь Петр с матерью царицею, вышел царевич Иван, из за которого и дело начиналось, будто он задушен Нарышкиными; вышел святейший патриарх. Но не здесь находилась точка тяготения стрельцов; не эти лица могли понятно говорить с ними; не к ним стрельцы и пришли хвалиться своею службою. Там, внутри царских хором, находилась другая, невидимая власть, призвавшая их на собственную защиту и действовавшая на них, как бы электрическим током. Перед тою властью они пришли заявить свою службу и заявили ее чудовищным кроворазлитием. Имя той власти было — царевна. Как еще недавно велико было слово царь, так теперь в той же мере стало великим слово царевна. Оно теперь повелевало царством, спасало и губило людей. Одним этим именем был спасен, напр., как чужой совсем человек, Датский резидент в то самое время, в которое гибли на копьях сторонники Нарышкиных. «Не трогайте. Это посланник. Он говорил с царевною», — кричали беспрестанно провожавшие его стрельцы своим товарищам и тем вывели его из беды.