Дом убийств - Страница 34

Да, он знал, куда едет. Разбитая повозками дорога вилась среди оливковых деревьев, и стоящий на отшибе дом показался не сразу. Здесь редко ходили — ведущая к нему тропинка поросла пастушьей сумкой, пыреем и перекати-полем. Она обрывалась прямо у порога.

Дом был большой, квадратный, в два этажа, под четырехскатной крышей. Ставни на окнах — плотно закрыты и, судя по всему, уже давно. Слева от дома, из зарослей юкки, поднимался одинокий кипарис, такой же старый, как кипарисы Ля Бюрльер. Его вершина, раскачиваясь под ветром, мелкими черточками прочерчивала вечернее небо.

Жилым казался только нижний этаж с незапертыми ставнями на трех больших окнах. Фронтон над распахнутой дверью украшал высеченный в камне листок аканта. Тут же лежал старый велосипед с багажником, небрежно прислоненный к стене, как будто хозяин бросил его второпях.

Серафен оставил свой велосипед у кипариса. Какое-то время он стоял неподвижно, разглядывая фасад. Дверь была завешена мешковиной, которую колебал сквозняк. Укрывшись за ней, можно было, самому оставаясь невидимым, следить за всем, что происходило на дороге. Зато для незваного гостя этот занавес был непроницаем, словно уста оракула.

Серафен подошел к дому и приподнял край мешковины. За ней оказалась вторая, внутренняя створка, которую никогда не закрывали, потому что в углу у наличника росло несколько одуванчиков. Расположенная против входа темная лестница вела на второй этаж, откуда сочился запах сырости и плесени. Слева, в стене, была закрытая на задвижку дверь. Серафен отодвинул засов и толкнул ее — дверь со скрипом повернулась на проржавевших петлях, скребя плиточный пол.

В просторной комнате, куда свет проникал через три фасадных окна, были свалены в беспорядке различные предметы, необходимые в повседневном быту. На одном из окон была задернута тяжелая штора, не позволявшая как следует рассмотреть то, что находилось в глубине комнаты. На мраморной полке украшенного гербом камина Серафен увидел — и это было первым, что бросилось ему в глаза, — картину в раме, завешенную черной вуалью.

Серафен медленно обвел взглядом эту холодную комнату, из которой ушла жизнь. На полу вокруг письменного стола-бюро, покрытого пылью, громоздилось все, что падало с него в течение многих лет, сметаясь, чтобы освободить место. Груда свежего пепла в очаге свидетельствовала о том, что совсем недавно здесь был большой костер. Дальше, в полумраке, Серафен увидел кровать под изодранным зеленым пологом.

От этой угрюмой обстановки веяло давно укоренившимся несчастьем, холодом, прогнать который не под силу никакому огню. Тусклые солнечные лучи, проникая сквозь пыльные окна, таинственно ложились на красные плиты пола. На стенах под потолком висели потемневшие от времени картины, должно быть, религиозного содержания, на которых уже ничего толком нельзя было разобрать.

Серафен подошел к кровати и встал в изножье. Перед ним на постели был распростерт человек, по самый подбородок укрытый одеялом. Он молча смотрел на Серафена. Одного взгляда, брошенного на его лицо, было достаточно, чтобы понять — часы его сочтены. При мысли о том, что он может привлечь на суд своей матери только покойников или умирающих, Серафеном овладел глухой гнев. Единственными живыми существами, кого ему удалось покарать, оказались две собаки. Слишком поздно. Терзавшее его преступление поблекло, превратившись в историю, из числа тех, что люди рассказывают друг другу вечерами на посиделках, прежде чем расстаться за порогом, дрожа от возбуждающего страха. Серафен ощущал ужасную горечь и пустоту. Но он хотел знать.

Старые губы растянулись, будто шнурки кошелька, и умирающий заговорил, вполне отчетливо:

— Еще немного — и ты бы меня не застал. Я подцепил лихорадку в ту ночь, когда подстерег Дидона. Промок до костей — и вот…

Серафен вынул из кармана два предмета, которые достал со дна колодца, и бросил на постель, так, чтобы умирающий мог до них дотянуться.

— А. З., — спросил он, — это вы?

— Да, я — Александр Зорм. Теперь я в довольно жалком состоянии, но в свое время это имя на многих наводило трепет.

Он вздохнул, и в груди у него захрипело, забулькало — словно заиграла волынка. Его рука нащупала предметы, которые Серафен швырнул на одеяло. Умирающий ухватил один из них и стиснул его пальцами.

— Это мой, — сказал он, — мне и смотреть не надо, достаточно прикоснуться, хотя вода и ржавчина сделали свое дело. Мой резак… Я так и не купил другого. Что за блажь — везде выжигать свои инициалы, словно боялись, будто нас обворуют! — Он усмехнулся и потряс головой. — Без этого, — он кивнул на резак, — мы с тобой оба были бы мертвы. И никто никогда не узнал…

Из горла умирающего вырвался странный хлюпающий звук, по временам его сотрясала сильная икота. Не отрывая от Серафена черных горящих глаз, он машинально поглаживал костяную ручку резака, четверть века назад брошенного на дно колодца.

— Вот уж не думал, что когда-нибудь увижу его снова. А еще меньше — что мне принесешь его ты.

— Я должен знать, — сказал Серафен.

— О да! Когда я увидел тебя с папашей Бюрлем, понял, что ты непременно узнаешь. — Умирающий издал хриплый смешок. — Старый болтун не мог прихватить эту тайну в рай…

— Я узнал не от него.

— И теперь ты уверен, что знаешь? Так вот, ни черта ты не знаешь! Думаешь, почему я швырнул в колодец оба резака? Ты видел инициалы на втором?

— Ф. М., — сказал Серафен.

— Именно, Ф. М., — повторил Зорм. — Фелисьен Монж. Когда я вошел, он только что перерезал горло твоей матери. Она… еще шевелилась… Ползла с перерезанным горлом, и я слышал, как толчками вытекала кровь, точно из горлышка бутылки. Она ползла к тебе: хотела помешать Монжу, который уже схватил тебя за головку и собирался зарезать. Вот этим! — он нащупал второй резак, лезвие которого тоже было изъедено ржавчиной, как у его собственного, и потряс им перед лицом Серафена. — Тогда я бросился к нему и ударил, но промахнулся. Мы схватились. В какой-то момент ему удалось оттолкнуть меня к стене и, не окажись у меня под рукой вертела, мне бы нипочем не управиться с Монжем. Нипочем! В тот вечер он был словно кусок раскаленного железа. И даже когда я проткнул его вертелом, при последнем издыхании, Монж продолжал осыпать меня оскорблениями. Жизнь упорно не хотела уходить из его тела. Я ждал, что его черная душа вылетит, чтобы плюнуть мне в лицо, вцепится мне в горло своими призрачными руками, отравит ядом своих брызжущих ненавистью слов… А все потому…

— Почему? — спросил Серафен.

— Почему, почему! Все вы вечно спрашиваете, почему. Откуда мне знать? Должно быть, из страха. Видишь ли, одни наводят страх на других. После этого удара четверть века я сам не знал покоя.

— Почему?

Глаза Зорма убегали от взгляда Серафена, как шарик в ватерпасе, который пытаются установить вертикально.

— Монж меня не выносил, — буркнул он. — Считал, что приношу несчастье.

— Но почему моя мать? Мои братья? Почему я, раз вы говорите…

Зорм кивнул.

— Я вырвал тебя у него. Его резак был в каких-нибудь трех сантиметрах от твоей шейки. Он бы просто снес тебе голову.

— Но почему?!

Зорм ответил не сразу. Внезапно он насторожился, скосил глаза и прислушался. Серафену показалось, будто снаружи доносится гул мотора.

— Здесь на меня не рассчитывай, — проговорил Зорм. — Скажу только, что у меня было достаточно причин поскорее унести оттуда ноги. Кто бы мне поверил? Одному, в окружении пяти мертвецов, при моей дурной славе да еще с вертелом и резаком, помеченным моими инициалами. Нужно было быть сумасшедшим, чтобы на это надеяться! Меня бы тотчас поволокли на эшафот под радостное улюлюканье толпы!..

Хрипы в его груди усилились, заглушая слова. Он продолжал после паузы:

— Тогда я выбрался из дома, пошел к колодцу и бросил туда оба резака. Я мог бы оставить резак Монжа. Не знаю, почему я швырнул его на дно.

— Мне сказали, что вы плакали, — прошептал Серафен.

— Кто это тебе сказал? — Зорм подскочил, словно его подбросило пружиной, и сел, привалившись к подушке. — Кто тебе сказал? — повторил он, в голосе его послышалась угроза.