Дом убийств - Страница 31

Человеку в трауре пришлось вырвать листок из своего блокнота, чтобы набросать несколько строчек для единственного уцелевшего из Ля Бюрльер. Покончив с этим, он принялся искать какой-нибудь предмет, чтобы придавить им оставленную посреди стола записку.

Ничего! Хотя, нет. Внезапно его внимание привлекла стоявшая на этажерке рядом со сковородкой коробка из-под сахара — как раз то, что нужно. Незнакомец потянулся к ней и нашел странно тяжелой, но в первый момент не придал этому значения. Он подсунул записку под край коробки, и только теперь его заинтриговал ее вес. Уступая любопытству, он откинул крышку, не разворачивая, приподнял сложенные листки бумаги, заглянул вовнутрь — покачал головой, захлопнул коробку и вышел.

Сердце его дрогнуло от жалости к обитавшему здесь человеку, ибо тот, кто оставляет незапертой дверь комнаты, где хранятся четыре килограмма золотых монет, в душе должен быть глубоко несчастен.

Когда лимузин выехал на дорогу, поднимавшуюся к Мальфугасс, вечернее солнце бросало косые лучи на заросли каменных дубов на склонах Сен-Дона, превращая их в океанские волны. Неподвижная зыбь этих лесов, густых, словно овечье руно, обрамляла возведенную на холме старинную церковь, издали похожую на груду камней.

Построенная почти десять веков назад, она упорно противилась разрушению. За прошедшие годы церковь разграбили, ободрали, сбили водосточные желоба и узорчатые канители изящных колонок, украшенных сценами из жизни святого, — и все равно она упрямо вздымала над зеленью лесов свой шпиль, увенчанный усеченным крестом с короткими — чтобы противостоять эрозии — горизонтальными перекладинами. Эта серая громада стояла на отшибе, вдалеке от обитаемых мест, одинокая, массивная, отмеченная печатью безмолвной тайны и смутной угрозы, присущей всем твердыням веры.

Кто построил ее? Что за люди, вытянувшись нескончаемой цепью, передавали из рук в руки камни, нестройными песнопениями славя святого? Теперь ее обступили, стиснули со всех сторон вечнозеленые каменные дубы, приподнимая над собой вздыбленными узлами корней.

Церковь не изменилась, хотя вот уже четверть века прошло с памятного вечера, когда она явилась взгляду юного путника в последних пробившихся сквозь облака лунных лучах, за несколько мгновений до того, как все погрузилось во тьму и вновь зарядил дождь. Она и тогда была разрушена, как сейчас, и такие же хилые растеньица напрасно пытались укорениться на обрушенной кровле.

Человек приказал шоферу подождать его у подножия холма, а сам принялся взбираться к развалинам церкви. Ему казалось, он ступает по следам того стройного, ловкого юноши, которому страх и опасность будто придали крылья. Он поддался тогда искушению укрыться от дождя под этим черным портиком, нависшим над огромным пустым нефом с плотно утоптанным земляным полом. И здесь же, обретя немного здравого смысла, он сказал себе, что единственный шанс на спасение для человека, невольно оказавшегося свидетелем такого жуткого преступления, — бегство…

Человек взглянул на часы. Придет ли Серафен? Не зря ли он назначил ему свидание здесь, вместо того чтобы просто подождать у него дома? Поддавшись желанию сделать эту церковь свидетельницей своей исповеди, он рисковал теперь провозгласить ее в пустоте…

Он не отводил глаз от портика, где постепенно меркнул свет. Внезапно светлый прямоугольник пересекла какая-то темная масса: ведшие сюда четыре ступени за прошедшие годы полностью обрушились, и взобраться на площадку можно было, только подтянувшись на руках, как сделал он сам.

Новоприбывший медленно выпрямился и шагнул вперед. Путешественник смотрел, как он приближается, глядя на него лишенными выражения глазами, которые, однако, казалось, пронизывали его насквозь. Эта атлетическая фигура двигалась на удивление легко и бесшумно, сливаясь с приземистой колонной, из тени которой она возникла и служила как бы ее продолжением — будто человек нес колонну на своих плечах.

Подойдя вплотную, он протянул мужчине в трауре записку.

— Это вы написали?

— Да.

— Меня зовут Серафен Монж.

— Знаю. Когда я увидел вас впервые, вы лежали в колыбели и надрывались от плача, потому что были голодны… — Человек в трауре понизил голос. — Я был там… в день, когда совершилось преступление.

— Вы там были?

— Да. Сейчас я вам все расскажу. Постарайтесь выслушать, не прерывая. Судить меня будете потом.

— Я не судья, чтобы судить.

— Нет, вы имеете на это право… как потомок. Так вот, я был там. Я распахнул дверь — помнится, даже не постучавшись, настолько был уверен, что меня примут с распростертыми объятиями, — и сразу же понял, что явился некстати. Ваш отец нахмурился, как будто хотел сказать: «Тебя только здесь не хватало!» Вид у него был какой-то затравленный, он нервно расхаживал взад-вперед. Ваша мать поспешно спрятала грудь — думаю, она как раз собиралась вас покормить. Было ясно, что я — отнюдь не желанный гость. Но что вы хотите: я отшагал больше ста километров под дождем, поливавшим меня от самого Марселя. И потом, в ту пору мне было двадцать лет — юноша, опьяненный свободой и открывавшимся перед ним будущим! Другие казались мне тусклыми фигурами на гобелене, среди которых только я один живой. — Человек в трауре вздохнул. — Вы, должно быть, удивляетесь про себя, зачем я вас сюда вызвал?

— Нет, — сказал Серафен. — Говорите. Итак, вы были в кухне. Моя мать собиралась дать мне грудь. Мой отец расхаживал взад-вперед…

— Да. Остановившись, он схватил меня за руку и поднял крышку люка. Господи, как только после всего, что произошло, я могу произносить это слово без содрогания! Он проводил меня по крутой лестнице вниз, туда, где размещались старые конюшни. Потом принес каравай домашнего хлеба, колбасу и сыр — все это, не говоря ни слова, ни о чем меня не спросив. Посреди лба у него залегла глубокая морщина, которая не разглаживалась.

Серафен слушал, не отрывая жадного взгляда от губ незнакомца. Старый Бюрль рассказывал о мертвых. Этот же говорил о живых. Его слова рисовали Серафену живого отца, спускающегося по крутой лестнице с хлебом в руках; живую мать, смущенную нежданным вторжением чужака, стыдливо прикрывающую грудь.

— Он устроил меня на мешках с почтой, — продолжал между тем человек в трауре. — Как сейчас помню: пахло сургучом, с джутовых мешков свисали большие красные печати. Было довольно жестко, зато тепло, а главное — сухо. Я устроился поудобнее и принялся за еду. Должно быть, я уснул — как был, с последним недожеванным куском во рту. Однако сон мой оказался недолгим. Меня разбудил какой-то глухой шум, тяжелый удар, сотрясший балки. От неожиданности я вскочил. Мне хотелось пить: ваш отец забыл оставить мне воды. На маленьком столике стоял фонарь. Я взял его и осветил ведра, из которых поили лошадей. Мне нередко случалось довольствоваться таким источником, однако ведра были пусты. Тогда я сказал себе: «Раз уж тебе приспичило напиться, ничего не поделаешь, придется побеспокоить хозяев».

Он помолчал и повторил:

— Придется побеспокоить хозяев… В темноте я подошел к лестнице. Лошади вели себя беспокойно: фыркали, вздыхали, вытягивали шеи к своим корытам. Но… в двадцать лет на такие мелочи не обращаешь внимания.

Человек в трауре вздохнул, потом возобновил рассказ.

— Наверх вели двадцать две ступеньки. О, впоследствии я не раз пересчитывал их в своих воспоминаниях! Помню еще, моя рука приподняла крышку и оставалась в таком положении минуту, может, больше… До меня не сразу дошло, что происходит. То есть, чтобы это увидеть, понадобилось всего несколько секунд, а вот осознать…

Он тяжело опустился на усыпанную обломками ступеньку алтаря, как будто у него вдруг подкосились ноги от того, что еще только предстояло сказать.

— Не сразу… — повторил он. — Я увидел что-то вроде красного шпагата, который, раскручиваясь, катился прямо ко мне, медленно, не собирая пыли, словно увлекаемый собственным весом. Как вам сказать… Он катился, попадая в трещины между плитами, пока не достиг края люка — и тут он будто взорвался, хлынул вниз, так что у меня оказались забрызганными штаны и башмаки. Машинально я пощупал капли — они были теплыми… Однако, прежде чем я успел задуматься, меньше чем в метре от меня я увидел широкую юбку и корсаж, массу спутанных волос… Боже праведный! Все это ползло, издавая жуткий звук, наподобие продырявленных кузнечных мехов, а впереди была рука с растопыренными пальцами, и эта рука тянулась к колыбели, где были вы; она почти дотянулась, но упала и замерла, так и не успев коснуться колыбели…