Дом убийств - Страница 10
— Знаю, — сказал Серафен.
— Я напился из источника и поднялся на несколько шагов по склону к зарослям ивняка… Хотел там немного передохнуть, перед заключительным отрезком пути… Да только и тогда, двадцать три года назад, мне было уже за семьдесят… Словом, я задремал. Не знаю, что меня разбудило — лунный свет или голоса? Во всяком случае, кто-то рядом сказал: «Что если нас схватят?», а другой ответил ему: «Не схватят! Но пусть даже так — мы, трое, покроем друг друга». Там был еще третий… Он все твердил о каких-то бумагах… Мол, надо их найти — не то, прощай, родимая сторонка… Они все время спорили… «А иначе никак нельзя?» — «Нет, мы об этом уже говорили!» Вот что я услышал… Но было уже слишком поздно, чтобы выдать свое присутствие, и я боялся шевельнуться… К счастью, меня скрывали заросли ивняка и тень от группы засохших ясеней, а они и источник были в ярком лунном свете…
— Они? — спросил Серафен.
— Да. Трое мужчин. И тогда… тогда… один из них сказал: «Я привел вас сюда, потому что быстро наточить ножи можно только на камне возле источника, и здесь нас никто не услышит. Поглядите, как сточен камень — еще мой дед затачивал тут свой резак!» — «Ты думаешь, они нам понадобятся?» — «Кто знает? Но уж если придется пустить в ход ножи, лучше, чтоб они были хорошо отточены!» Потом все трое склонились над валунами вокруг источника, и я не видел уже ничего, кроме движения их рук и еще — время от времени — блеск лезвий и искры… И я слышал шум… шум, словно стрекотанье сверчка… Это металл терся о камень…
Старик умолк и сделал беспокойное движение, будто все еще прислушивался к этому звуку.
— Когда они закончили точить резаки, — заговорил он снова, — все трое выпрямились… На них были шляпы, скрывавшие пол-лица, и еще что-то, вроде завернутой наверх черной вуали… Это были люди…
— Отсюда или нездешние? — спросил Серафен.
Брат Туан молчал.
— Местные… — проговорил он наконец. — Помню, один из них сказал: «Не стоит пробовать до полуночи — раньше всегда есть риск, что заявится какой-нибудь возчик, а то и двое… Сделаем лучше так: пройдем по дну канала. Башмаки снимем и повесим на шею.» И они ушли… Не по дороге. Они чуть не наступили на меня в моем укрытии… Я слышал, как они продираются сквозь кусты, как хрустит галька у них под ногами… Я будто окаменел…
Серафен почувствовал, как рука старика слабо шевельнулась под его ладонью.
— Я знаю, ты хочешь спросить, почему я не встал, не отправился в Пейрюи, не поднял тревогу… Но, подумай, ведь я только что проделал путь почти в четыреста километров, по горам, с котомкой за плечами… Я был весь в грязи, одет в лохмотья… Кто угодно — а особенно жандармы — счел бы меня просто помешанным бродягой. И потом — верно ли я понял? Точно ли эти трое замышляли убийство?
— Но… — сказал Серафен. — А на следующий день?
Брат Туан затряс головой, так что у него хрустнули шейные позвонки.
— Не было следующего дня… В горах я подхватил лихорадку… У меня не достало сил даже постучать в ворота обители… Когда монахи вышли, чтобы набрать воды, они нашли меня без сознания, привалившимся к стене…
— Чистая правда, — подтвердил брат Каликст, который до тех пор не раскрывал рта.
— Сорок дней оставался я…
— … между жизнью и смертью, — сказал брат Каликст, — и был скорее ближе не к жизни, а к смерти. Но его приходилось силой удерживать на ложе. Он все время порывался подняться, бормотал о ножах, которые кто-то острил… об убийцах… Почем мне было знать? Он больше сотни раз повторил слово «жандармы»…
— Но вы? — спросил Серафен, поворачиваясь к монаху. — Когда вы наконец узнали…
— Мы ничего не узнали. Во всяком случае сразу. Наша дверь закрыта для мира, так же, как наши души.
— Нет такой двери, — ясным голосом произнес приор, — через которую рано или поздно не пробился бы взывающий о преступлении. Те, кто ходил рубить лес, возделывал землю и выращивал овощи, кто встречал охотников — они-то знали! Но они скрывали от меня все.
— Вы были так слабы, — вмешался брат Каликст. — Прошло почти два года, прежде чем вы смогли оправиться. И тогда брат Лаврентий, который столь преданно бодрствовал подле вас в часы болезни, наконец решился вам рассказать. Совесть не позволила ему умолчать.
— Когда я узнал о страшной участи твоей семьи, — прошептал умирающий, — и о казни тех несчастных… я вспомнил ту ночь у источника и понял, что наказаны невиновные… Я один знал правду, а раз так… Горе мне, грешному! Совесть моя запятнана самым тяжким преступлением — по моей вине свершилась несправедливость.
— Что ж, — со вздохом заметил брат Каликст, — не вы один повинны в этом грехе.
— Но Господь, — продолжил свою исповедь приор, — отпустил мне достаточно времени. В конце концов я понял, что не смею дольше молчать. Я должен сказать тебе то, что знаю… У одного из этих троих было… было…
— Что? — в нетерпении воскликнул Серафен.
— Черное крыло… — с последним вздохом пробормотал умирающий.
Серафен почувствовал, как замерла рука, которую он сжимал в своих ладонях, точно птица со свернутой шейкой, чья головка безжизненно зарывается в перья. Он тихо разжал пальцы.
— Господь наш, — пробормотал между тем брат Каликст, — вовремя наложил печать на эти уста.
— Так вы считаете, что он бредил? — спросил Серафен.
Монах в эту минуту закрывал глаза усопшему и не сразу повернулся к Серафену.
— Даже если б сам Господь вздумал посетить нас, — сказал он, помедлив, — мы не сумели б его распознать. Так что… одним словом, забудь все, что он тебе сказал, и не придавай этому значения. Пусть карающие ангелы сводят счеты со Злом. Они об этом позаботятся, можешь не сомневаться. — И он поспешил выпроводить Серафена за ворота монастыря.
Ночь едва спустилась, и падавший искоса лунный свет отдавал золотистые поля на съедение тени, отбрасываемой рощами дубов. Серафен стоял с безвольно повисшими руками, в ушах у него еще звучал шум захлопнувшейся двери.
— Может статься, они еще живы, — сказал он себе громко. — Значит, тех других, из Герцеговины, послали на гильотину ни за что. Выходит, прав был старый Бюрль. Что-то тут нечисто… Но кто они? Как узнать? Никогда… никогда не буду я достаточно сильным, достаточно хитрым…
В конце аллеи он опустился на землю у подножия придорожного распятия, которое возвышалось над горизонтом, и обхватил голову руками. Серафену казалось, будто по ту сторону, из края смерти, он продолжает слышать шепчущий ему голос приора: «Поступай, как знаешь. Я же сказал тебе все, что мог. Но ты должен искать, стараться… Нельзя успокаиваться. Иначе на что тебе дана твоя сила? Ты несешь ответственность за свершенную несправедливость!»
— Серафен!
Серафен выпрямился и вскочил на ноги. Звук его имени эхом раскатывался в лесах Люра, и голос, который его произнес, повторил тем же властным, повелительным тоном:
— Серафен!
Этот голос, казалось, был пронизан какой-то могучей, вибрирующей энергией и в то же время полон отчаяния. Серафен понял, что он доносится из расположенной ниже на склоне рощи, однако не мог припомнить, слышал ли его когда-нибудь прежде.
Не отвечая, Серафен бесшумно подобрался к краю утеса. Уцепившись за низко нависшую ветку, он наклонился над пустотой, но не увидел ничего, кроме кудрявой зелени деревьев.
— Серафен! — кричал между тем голос. — Забудь все, что он тебе сказал! Ты слышишь меня, Серафен? Ты должен забыть! Если поверишь ему, ты погиб! Погиб! Погиб! Никогда тебе не знать покоя!
В дождь и метель Серафен продолжал выбивать из кладки камень за камнем, сбрасывать обломки вниз, во двор и отвозить тачкой к берегу Дюранс, где они образовали уже небольшую запруду между островками. И Патрис, человек с изуродованным шрамами лицом, невзирая на капризы погоды, приходил, чтобы поддержать его своим молчаливым присутствием. Иногда, понаблюдав за Серафеном, он говорил:
— Надо будет нам как-нибудь пообедать вместе. Когда я ем, это целое зрелище — есть на что полюбоваться. Вот только лучше выбрать день, когда моего отца не будет дома.