Дом (СИ) - Страница 5

«Вот я лох! Я ж ей кулончик не подарил!»

А может, и хорошо, что не подарил сразу, ещё бы подумала… невесть что!

Вручил потом, даже не на следующий день. Подошёл сзади и надел сам, только попросил её придержать волосы. И всё было к месту. Нас потом обоих так переклинило!

У меня наступила новая жизнь — жизнь, в которую вошла моя Лена!

Мы почти все родительские каникулы с утра до вечера не вылезали из кровати, прерывались только на еду и недолгий сон.

Мы узнавали друг друга, мы вместе постигали науку наслаждения. Даже смотрели эротику, чтобы перенять что-то новое в сексе. Ржали, краснея, до слёз, и… ужасно заводились! Вечером я провожал Лену домой. Зацелованные, мы просто пожимали друг другу руки, и с улыбкой, не торопясь разомкнуть их, прощались до завтра. У нас была тайна — одна на двоих. Мы несли эту тайну вместе.

Я возвращался домой, хватал какой-нибудь бутерброд, запивал молоком и падал, засыпая на лету, на незаправленную, пахнущую нашими телами кровать. Спал без снов как убитый. Как-то Татьяна Кимовна, когда я пришёл за очередным «пайком», быстро оглядела мой замученный любовью вид и задала вопрос:

— Предохраняетесь? — я поперхнулся оладьей, не вовремя засунутой в рот.

— Фто?

— Предохраняетесь, спрашиваю?

— Д-да…

— Ну, иди.

Это было за день до приезда мамы и отчима.

Лена больше не приходила. И на звонки не отвечала. В школе я узнал, что родители забрали её документы.

Я чуть не умер! Что мы такого сделали? Мы же просто любим, разве это преступление? Я пошёл к ней домой. Открыл мне отец.

— Проходи, — сказал и, развернувшись, ушёл в комнату.

— Здрасьте, — запоздало поздоровался. — Я пришёл к Лене, где она?

Отец глянул на меня недобро:

— Уехала Лена. Будет жить и доучиваться в другом городе. А теперь ты мне скажи…

У него ходили желваки, похоже, он едва сдерживался, чтобы не наброситься на меня.

— Давай, расскажи, как ты до такого додумался? Ты что с девочкой сделал, подонок?

— Подонок? А можно без оскорблений? Я к вам не ругаться пришёл. Что я сделал? Вам известно такое слово — любовь? Зачем ВЫ это с нами сделали? Вы же о нас не думали, думали о своей репутации, или о чём там ещё?

— Да, ты… Да как ты смеешь, сопляк? Ты Ленку опозорил, отца своего позоришь! Любовь… Я вам покажу любовь! — он пыхтел, как паровоз, а его бычья шея наливалась малиновым цветом. Глаза мутные, навыкате, фейс красный.

«Не, Ленка точно не на него похожа!» — не к месту прилетела мысль.

— Любовь у них! Школу закончите, институт… А потом про любовь думайте, любовнички, мать вашу! Не вздумай пытаться с ней связаться. Узнаю — пожалеешь!

Вдруг до меня дошло: он же пьяный в зюзю! А я стою, как дурак, распинаюсь! Надо валить! Но всё-таки не вытерпел:

— О, как! А вот это уже угроза! Под суд отдадите? За изнасилование? Так мы всё вместе с Ленкой решали. Я люблю её, она любит меня. И дружим мы с ней с одиннадцати лет. Я не насильник из подворотни… и не п о д о н о к!

Он маленько прихерел, наверное вспомнил, что мой отчим — его начальник.

«Хотя… это скорее минус, чем плюс, — подумал вдруг я. — Захочет подгадить, а удобный повод — вот он — тут как тут! Опа! Сын — насильник! Дочку родную снасильничал!»

Пока я стоял, размышляя, Ленкин отец совсем поплохел. Делать мне тут больше было нечего. И я, не попрощавшись, вышел.

«Надо сначала со своими поговорить. Может, отчим даже поможет — побеседует с этим… папой».

***

Сейчас уже июль. Мы не виделись с Леной почти полгода. Правда, отчим сумел узнать, куда уехала Лена, и дал мне её адрес с номером домашнего телефона. Оказалось, что её отправили в Челябинск — город на Урале. Отчим ничего мне не рассказал о том, какой разговор произошёл у него с Лениным отцом. Да я и не спрашивал. Не та тема! Но я видел — родители за меня переживают.

Мама только сказала, погладив мои вихры:

— Если у вас всё серьёзно — всё обязательно наладится. Вот увидишь. Нужно просто подождать. Ведь родители ей не враги. Их тоже понять можно — они сделали это из лучших побуждений. А жизнь, сын, всё расставит по своим местам. Может, это и к лучшему, что вы расстались на время. Будет возможность проверить ваши чувства. Вы ведь только вступили во взрослую жизнь. А жизнь — она, сынок, долгая. И очень непредсказуемая.

По моей просьбе она набрала Ленкин номер, то есть, её родственников, а потом передала трубку мне. Ленка так обрадовалась, услышав мой голос! А потом заплакала. Она хлюпала носом, а я чего-то говорил, пытался её успокоить и чувствовал, что сейчас разревусь сам. Прям детский сад какой-то! Но всё же мы потом поговорили. Договорились, что будем общаться каждый день — по мобильному и в скайпе. Так и было. По скайпу говорили часа по два. Я слушал, а она рассказывала: как ей живётся, про школу, где учится, как скучает по мне, как любит… И я тоже скучал и любил… И говорил ей об этом.

В августе мы должны встретиться: Лена наконец возвращается домой из своей «ссылки». Скорей бы август!

***

Торчать в этом дурацком доме оставалось не так много времени, но и его нужно было как-то дотерпеть. Я пододвинул табурет ближе к центру — так мне было видно Пашку через мутное окно. Уже не так скучно. За ним всегда интересно наблюдать. Как за обезьянкой в зоопарке. Он пару минут не мог спокойно усидеть на одном месте, если только не читал про свои затерянные миры и зелёных человечков, инкогнито осваивающих нашу планету. Вот тогда его с нами уже не было: можно было бить в барабаны рядом с ним; плести узбекские косички на его голове из отросших до плеч, выцветших под жарким июльским солнцем белёсых вихров; зайти в квартиру и выйти, прихватив с собой телик — он бы не заметил!

С Пашкой мы учились в одной школе в параллельных классах и жили в одном дворе в соседних домах. И каждый год во время каникул недели на три приезжали в село Новожилово, что в трёх часах езды от города, к своим бабулям: он — к бабе Липе, а я — к Вере Петровне, бывшей учительнице начальных классов, переучившей всех взрослых жителей этого самого села.

Дружили мы всегда, сколько себя помню. Тщедушный, бледнокожий, с тонкими, подвижными чертами лица, так и не набравший к шестнадцати годам ни роста, ни веса, с белыми, вечно торчащими во все стороны, вихрами — он был первым задирой и во дворе, и в школе. Правда, в школе его не трогали: знали, что я потом поймаю по одному и накостыляю — мало не покажется. Терпели и не связывались.

Его острый язычок и вечные подъёбки заставляли меня не раз ходить с побитой рожей и содранными костяшками пальцев: защищал этого задиристого птенца от зверевшей из-за его подколов и провокаций местной босоты, считавшей себя пупами если не земли, то нашего городка — точно.

Если честно, первыми начинали всегда они, оседлав сколоченные вокруг доминошного стола скамейки во дворе: пиво, семечки, бычки, харчки — атрибуты «взрослости» в их понимании, постоянно сопровождавшие эту гоп-компанию.

Вечная наша дворничиха тётя Тася, женщина без возраста, завидев налетевшую во двор стаю — не орлов — мартышек, безуспешно начинала выводить на весь двор «соло» своим меццо-сопрано. «Босота» только посмеивалась и уходить не спешила. На зов выходил Пашка — защитник справедливости, обиженных и убогих!

Марлезонский балет, фигура первая.

Когда страсти достигали запредельного накала, и Пашкина жизнь исчислялась уже не часами, а минутами, появлялся я. Прям удачно подгадывал, как чувствовал: торопился домой с тренировки. Увидев развернувшуюся «битву под Москвой», бросал через плечо в кусты спортивную сумку Reebok и…

Марлезонский балет, соответственно, фигура вторая, она же последняя.

Я не раз говорил Пашке, чтобы на рожон сам не лез. Но на мои речи, щедро пересыпанные портовым матом, да на лёгкие подзатыльники он обращал внимание, как на жужжание и укусы комара. Либо отмахивался, строя умильную рожу — кы-ак бы дал щас! — либо валил на диван, траву, пол и прочие плоские поверхности и начинал щипать и щекотать…