Дом (СИ) - Страница 28

— Нихера себе! Вот это фокус! Он меня лечил, что ли? — наконец глянул на меня Пашка округлившимися глазами.

Я заметил, что он больше не сипит.

— Ну и как, помогло? Что чувствуешь?

Пашка размотал шарф, обеими руками ощупал горло, покрутил ещё красный нос.

— Ничего не чувствую, как будто и не простывал. И горло, и голова болеть перестали. Ии… — он несколько раз коротко втянул и выдохнул воздух, расширив ноздри, — и нос дышит!

Пашка вдруг озорно взвизгнул, откинул одеяло, с быстротой молнии вскочил во весь рост и, подпрыгивая, отчего бедная кровать глухо заскрипела пружинами, стал дурачиться и выкрикивать:

— Ии-ий-ех! Ни-че-го не-бо-лит! Настя — лучший Айбо-лит! — и неожиданно прыгнул на меня, повалив на пол.

Мы катались по полу, щекоча и щипая друг друга, визжа и отбрыкиваясь, пока не выдохлись. Потом, хихикая, упали рядом, отдыхая и восстанавливая зашкаливающее сердцебиение.

Отдышавшись, Пашка повернулся на бок и взглянул на меня.

— Тём, а я не жалею, что мы в Безвременье были. Нет, Урод, конечно, тот ещё гад! И страшно было… это да. Но про всё остальное — про нас с тобой, Настю, Патимку, — он хмыкнул, — Патима, блин! — об этом я не жалею. А ты?

— Наверное, тоже, — я перевернулся на живот и подпёр голову согнутой в локте рукой, — Но говорить про это не хочется. Не отошёл ещё от всего. Сразу Урода вспоминаю, и такая злость накатывает — убил бы. Может, он и хороший для Насти, но с нами обращался, как со зверушками подопытными. Такое не забудешь. Сволочь он!

Пашка внимательно смотрел на меня и молчал. Потом тоже перевернулся на живот и уткнулся подбородком в сомкнутые руки.

— Если б я там один оказался — без тебя — я бы, наверное, не выжил. Да чё там! Точно бы не выжил! — и замолчав на мгновенье, добавил почти шёпотом. — Спасибо, Тём, что со мной возился…

Я притянул его к себе за шею и взлохматил без того торчащие во все стороны вихры. Пашка замер, а потом дёрнулся в сторону, отодвинувшись и безуспешно пытаясь пригладить непослушные льняные пряди. Я смотрел на его манипуляции, и внутри поднималась какая-то непонятная нежность к моему заморышу: вдруг захотелось обнять и крепко прижать к себе, но я сдержался и возразил на Пашкины слова предельно спокойным обыденным голосом, стараясь ничем себя не выдать:

— Паш! Мы бы поодиночке оба не выжили. Тоже мне, нашёл супергероя! Я тоже боялся не меньше тебя. Может, даже и больше, просто вида этому гаду не показывал. Ладно, пошли чаю, что ли, попьём. Там бабуля печенье передала одному тяжко больному субъекту, — уже с ехидцей закончил этот тяжёлый для нас разговор.

Потом мы пили чай с печеньем и булочками, которые испекла для Пашки баба Липа. И всё равно нет-нет, да опять возвращались к Безвременью. Только про Урода больше не вспоминали. И ту ночь тоже обходили в разговоре. Хотя, если честно, я ждал, что Пашка о чём-нибудь таком меня спросит. Но он не спросил. Спать легли на том же диване, только постель перестелили: после Пашки она была ещё влажной.

Лежали каждый на своей половине и молчали. Пашка уже не подкатывался ко мне под бок, как раньше — в нашей клетке. И тогда я, сам не знаю почему, пролез к нему рукой под одеялом, перехватил поперёк и притянул к себе, уложив головой на плечо. Пашка прижался ко мне всем телом, обнял, и мы опять начали целоваться. Сначала просто лежали, не дыша. А потом как плотину прорвало — оба, не сговариваясь, потянулись друг к другу губами. И опять всё повторилось. Только в этот раз мы, не помню как и когда, сорвали друг с друга мешавшую одежду, а дальше я уже ни о чём не думал, и сил больше не было сдерживаться.

Пашкина жарко-влажная кожа, его молочный запах, его тёплые, мягкие губы, его дыхание в мой рот — я больше ни о чём не думал. Я вдруг осознал, как сильно хотел этого, как ужасно по нему соскучился, и желал только одного — чтобы это не заканчивалось. Пашка опять постанывал, прильнув к моей щеке горячими губами, а я снова и снова ловил его губы и не мог оторваться. И мы ласкали друг друга, сначала медленно, а потом всё ускоряя и ускоряя движения, пока оба не кончили. А потом ещё долго лежали, прижавшись вплотную, выравнивая дыхание и бешено колотящееся сердце.

Наверное, это было сумасшествие. Но анализировать сейчас, что это такое, и почему это вновь с нами произошло — я не хотел. И мне уже не казалось это неправильным. Потому что рядом со мной лежал и обнимал меня не какой-нибудь там абстрактный парень, а мой Пашка. И после всего вместе пережитого он перестал быть для меня просто другом — он стал моим. Мы стали единым целым — не оторвать и не разъединить.

Когда мы немного успокоились, остыли и отдышались, я сквозь накатывающий сон услышал тихий полушёпот:

— Тём, ты теперь всегда со мной будешь? — и не дождавшись ответа, — И с Леной тоже?

С меня вмиг слетел весь сон, а сердце сделало кульбит и часто застучало в грудную клетку:

«Ленка!»

Мне всю жизнь приходилось лавировать между ними — Леной и Пашкой. А теперь, получается, я должен сделать выбор:

«Казнить нельзя, помиловать!» или «Казнить, нельзя помиловать!»

Но для меня оба варианта были невозможны… просто немыслимы. И относился я к ним по-разному. Пашка… Он был просто — МОЙ ПАШКА!

Сколько человек может прожить без воздуха? Пять минут? А без воды? Говорят — пять дней. Пашка был для меня воздухом и водой. А Лену я любил. Как же я мог от своей любви отказаться? И… я не знал, что ему ответить. А он ждал. А я, говнюк, молчал. И чем дольше молчал, тем дальше от меня отодвигался мой друг.

— Ладно, забей. Давай спать. Считай, что ничего не было, — пробубнил он скороговоркой и отвернулся к стенке, до самой макушки натянув одеяло.

А я так ему ничего и не ответил и чувствовал себя полным дерьмом. И в то же время понимал, что другого варианта, как молчать, просто нет — любой ответ был бы враньём. Врать ему я не мог, а правда была ещё хуже. Выходило так, что сказать мне ему нечего.

Я лежал, глядя на белеющий в темноте «кокон», и в конце концов не выдержал — подвинулся и обнял поверх одеяла, уткнувшись губами в лохматую макушку.

— Паш, ты ещё не спишь?

Пашка сопел, но молчал. И даже его макушка показывала мне, как он сердит и обижен. Я потихоньку стал пробираться к нему под одеяло: скользнул по плечу, выше… по ушку… по щеке… по губам… Пашка не выдержал, повернулся и, прижавшись, обнял меня за шею. Я выдохнул.

Второй раз мы уже не сдерживались из-за скованности, но и не спешили. Я навис над его тонким, податливым телом и медленно целовал, опускаясь всё ниже: шею за ухом, осторожно, чтобы не оставить следов; под подбородком едва выступающий бугорок кадыка облизал языком; острые косточки ключиц и ямку между ними; горошинки сосков; тонкие косточки рёбер, впалый напряжённый живот… Пашка постанывал, притягивая меня за волосы ближе к себе, и сам выгибался мне навстречу.

Пройдя, не торопясь, весь путь, слизывая с тонкой кожи чуть солоноватую влагу, я дошёл до островка курчавящихся коротких волосиков. Слегка потёршись о них носом, задерживаться не стал: мне хотелось пойти дальше — ласку руками мы уже прошли. И я лизнул головку небольшого, аккуратного Пашкиного естества, обхватив рукой гладкий напряжённый ствол.

Если вначале я ещё испытывал смущение и нерешительность, то от них не осталось и следа — только желание. Я хотел это с ним делать… и делал: осторожно, прихватив головку губами, пососал и поласкал языком, почувствовав солоноватый вкус влажной расщелины, а потом погрузил в рот почти весь горячий, пульсирующий член и начал делать поступательные движения, то вбирая и посасывая, то выпуская и полизывая, то опять погружая, всё ускоряясь. Это был мой первый и единственный опыт.

Как делать это правильно — я не знал, но сам процесс меня очень сильно распалил, и Пашка подо мной метался и подвывал, подаваясь вперёд и изо всех сил вдавливая мою голову в пах. А потом на какой-то миг вытянулся в струнку, почти сделав мостик, и вязкая, пряная струя брызнула мне в рот. Я слегка поперхнулся, но член не выпустил. Сделав ещё сосательное движение, всё проглотил. Мне нисколько не было противно. Меня уже давно трясло от возбуждения, и каждое новое действие только его усиливало.