Дом (СИ) - Страница 27

Я представил себе мысленно эту картинку и невесело усмехнулся. Я переживал. Вроде, и не о чём было — с Пашкой мы не ругались, и можно было накинуть дождевик, пройти до конца улицы и запросто завалиться к нему домой. Но я не мог. Как-будто между нами появилась некая преграда, перечеркнувшая прежние беззаботные отношения.

И я второй день сидел дома и маялся от безделья. Старенький телевизор барахлил, показывая скачущую картинку; книги, которые здесь были, все давно и не по разу перечитаны. С Леной тоже не смог наладить связь. Из-за непогоды не было интернета, и мой ноут пылился на полке бесполезным железным хламом. Даже не представляю, чего она себе там могла напридумывать, слыша постоянное «… вне зоны доступа».

Пашка тоже не приходил, и это только подтверждало мои опасения. Выходит, он чувствовал то же, что и я. Бабуля, видя, что внук который день валяется без дела на кушетке, пару раз даже трогала озабоченно мой лоб — уж не заболел ли? Но я не был болен. Хотя лучше бы болел — по крайней мере было бы оправдание моему добровольному заточению.

На следующий день бабуля, несмотря на непогоду, с утра ушла по делам. Я выдохнул. Всё-таки одному бездельничать было легче, чем под недоуменные и озабоченные взгляды и вздохи бабы Веры.

Время уже перевалило за полдень, хотя в комнатах по-прежнему было пасмурно. Тучи настолько плотно заволокли небо до самого горизонта, что не было даже намёка на то, что солнечные лучи смогут прорваться через эту серую толщу хотя бы на короткое время.

Даже не верилось, что два дня назад мы с Пашкой плескались в речке под палящими лучами.

Я сидел на кухне и вилкой крошил аппетитную, с поджаристой корочкой котлету в мелкую несъедобную массу, перемешивая её с картофельным пюре. За этим занятием меня и застала вошедшая с улицы бабуля. Дождевик она сняла ещё в сенцах, но от неё всё равно шёл запах дождя и непогоды.

— И чего ты сидишь, еду мучаешь?

Я только сейчас заметил, что у меня в тарелке месиво непонятного цвета. Сел, вроде, поесть, а потом задумался… и вот. Балбес! Перед бабой Верой было неудобно: готовила она изумительно. И чего на меня нашло, сам не знаю. Я смущённо посмотрел на бабулю: сказать было нечего.

— Встретила сейчас Олимпиаду Фёдоровну, она в район поехала. Спрашивала — зачем? Не сказала. Вернётся послезавтра. Пашка один дома остался. Болеет он. Говорит — простыл. Позавчера такое солнце было — перекупался, небось. Просила тебя с ним побыть, пока не вернётся.

Я молча слушал, а бабуля уже собирала в клеёнчатую сумку передачку для Пашки: котлеты с пюре в контейнере, домашнее печенье и в матерчатом мешочке травяной сбор от простуды.

— Надень свитер под куртку. Идти хоть недалеко, но ветер сильный: пробирает до самых костей, — приговаривала она, не отрываясь от своего занятия. — Тём, ну чего застыл? Одевайся. Половину травы, как придёшь, в банке какой кипятком залей и накрой полотенцем. Пусть стоит, пока тёплым не станет. И пусть сразу выпьет, а потом на ночь ещё раз с малиновым вареньем. Да пусть укутается потеплее. Пропотеет — к утру станет легче. А там я приду, покормлю вас.

Погодка была ещё та. Дождь лил сплошным потоком, как будто небо решило за один раз восполнить недостающую земле и растениям влагу, высушенную палящим месячным зноем. Не по-летнему холодный, пронизывающий ветер рвал полы, забирался под дождевик, превращая его в пузырь на спине.

Я шёл, согнувшись и отвернув голову от порывов ветра. Под ногами чавкала грязь вперемешку с пенящейся водой. Хорошо, что бабуля заставила обуть сапоги, хоть я и сопротивлялся. Мои кроссовки таких испытаний точно не выдержали бы. Наконец Пашкин дом. Я в тесном коридорчике снял мокрый дождевик, бросив его на фанерный ящик, и снял сапоги, решив, что мыть их не стоит: назад опять идти по грязи.

В горнице было тепло натоплено и пахло свежими булочками. Сразу захотелось есть, о чём громким урчанием сообщил мне пустой желудок. Пашка лежал в комнате на разложенном диване, укутанный двумя одеялами, и спал. Сипение слышалось даже в горнице. Возле него на табуретке стоял стакан с молочным чаем и блистерная упаковка таблеток, наполовину уже пустая. Я постоял в проёме, отодвинув рукой шторку, посмотрел на спящего «суслика», и вернулся к столу разобрать «передачу».

На столе в сковороде оставалась недоеденная яичница, в миске — несколько малосольных огурцов. Пока кипятился чайник, разобрал сумку и, отрезав душистый ломоть свежеиспечённого хлеба, с удовольствием умял яичницу с огурцами. Пюрешку с котлетами оставил Пашке. Проснётся — покормлю.

На душе стало спокойно, и как-то всё вдруг встало на свои места. От моих двухдневных переживаний и следа не осталось. И чего дёргался, сейчас вообще понять не мог.

Я нашёл в кладовой банку, сполоснул кипятком и заварил питьё для Пашки, накрыв вдвое сложенным полотенцем. В холодильнике увидел малиновое варенье и половину лимона. То, что надо!

В комнате завозился Пашка:

— Баб, ты чё вернулась? Автобус не пришёл?

Меня начал разбирать смех, и я зажал рот ладонью, но поздно: один раз хрюкнул.

— Эй, ты там, что ли? Тё-ёом? — просипело простывшее чудище и закашлялось.

Я болезненно поморщился от лающего кашля, но не двинулся с места: стою и молчу, как дебил. Чего устроил тут прятки, хрен его знает. Просто, на душе отпустило, захотелось подурачиться. Прям чувствую какой-то щенячий восторг, а от чего — сам не знаю. В проёме показался Пашка, закутанный в одеяло, с воспалёнными глазами и красным, распухшим носом.

— И чё это щас было? Что это у нас тут за дяденька такой красивый нарисовался? Чё стоим, кого ждём? — загнусавил осипшим голосом и, закатив глаза, громко чихнул.

После, вытерев набежавшие слёзы, сел на табурет у стола. Из-под одеяла торчали две тощих ступни.

— Подумаешь, поприкалывался немного. Чего вылез с босыми ногами? Давай, топай назад в постель. Счас лечить тебя буду.

— Тём, а ты чего не приходил? Я думал, мож, тоже заболел, — и, глянув на пустую сковородку, жалобно протянул. — Я голо-оодный. Давай пожрём чего-нибудь.

Я силком поднял хныкающего заморыша с табуретки и отправил в постель, подоткнув со всех сторон одеяло. Второе убрал. И так было не холодно.

— Лежи пока. Сюда всё принесу — и попить, и поесть.

Накормленный и раскрасневшийся Пашка сидел у стенки, привалившись к подложенной под спину подушке. Довольный, как обожравшийся сметаны кот, потихоньку прихлёбывал из кружки отвар, отгоняя дольку лимона чайной ложкой и то и дело вытирая с лица пот маленьким махровым полотенцем с якорями и парусниками по голубому полю.

— Щас бы того отвара выпить… Помнишь, что Урод нам приносил? Вмиг бы выздоровел.

У меня в голове «дзинькнуло»:

«Кристалл!»

— Паш, где твой кристаллик?

— А чё? В рюкзаке лежит. Зачем он тебе, посмотреть хочешь?

— Где рюкзак? — я вскочил.

— Вон лежит! — он показал кивком на угол у окна. — Да чё случилось-то?

Я подал ему навороченный, со множеством карманов и карманчиков на молниях, чёрно-жёлтый рюкзак — мой подарок на шестнадцатилетие.

— Доставай!

Пашка не торопясь открыл молнию на боковом кармашке и достал чёрный футлярчик.

— Ну, и чё дальше?

Открыл и вытащил овальной формы, с торчащими прозрачными бугорками, наполовину красный, наполовину бурый камешек.

— Сожми. Помнишь, Настя писала: если заболеешь — подержать кристалл в руке!

Пашка сжал кристаллик, не отрывая от меня напряжённого взгляда. Затем посмотрел на свой кулак, и его глаза, да и мои тоже, полезли вверх от удивления. Мы перестали дышать. Через сомкнутые Пашкины пальцы вдруг начал просачиваться красноватый свет, который постепенно стал продвигаться вверх по руке, плечу, охватил Пашкину, замотанную шарфом, шею и, прокрутившись спиралью вокруг головы, погас. Мы сидели, заворожённые этим необыкновенным зрелищем и всё ещё продолжали сидеть, обалдело глядя друг на друга. Пашка отмер первым. Покрутил в руке красно-бурый камешек, зачем-то посмотрел сквозь него на свет, прикрыв один глаз, и убрал в коробочку, сунув ту под подушку.