Дом (СИ) - Страница 23

Я перевязал ниткой пуповину и обрезал скальпелем, который мне с готовностью подал Пашка. Настя совершенно без сил упала на подушку, придерживая хрупкое тельце ребёнка одной рукой и тяжело дыша. Я забрал плачущую малышку и осторожно положил на чистую простыню на край кровати. Настя, чуть передохнув, опять напряглась, и из неё вышло нечто бурого цвета. Я всё это сгрёб вместе с мокрым куском разорванной пополам простыни и передал Пашке, постелив под Настю свежий отрезок ткани, и прикрыл обессиленную мамочку покрывалом.

И вот в моих руках живой маленький человечек — девочка! Малышка покряхтывала, кривя ротик и водя из стороны в сторону большими мутноватыми пуговками глаз. Её малюсенькие пальчики на крохотных ручках, прижатых к тельцу, то сжимались, то разжимались. Меня никто не учил, но я старался со своими немудрёными познаниями о стерильности и гигиене хотя бы не навредить. А Настя смахивала непрошеные слезинки и устало улыбалась, глядя, как я управляюсь с её только что родившейся дочкой. Я тоже изредка поглядывал на Настю и лыбился ей в ответ, как дурак!

А Пашка с выпученными глазами то стоял рядом, то суетливо крутился вокруг нас. Всё это время нам было не до него. Я лишь жестами, короткими фразами и мимикой отдавал ему указания — чего сделать и что принести. Пашка только метался вихрем, бегая то за тем, то за другим, а потом стоял не дыша и наблюдал за моими манипуляциями с ребёнком.

Я осторожно протёр мокрым куском марли ротик, личико, крохотное тельце; обернул, как смог, в половину простыни; положил рядом с Настей и без сил опустился на пол возле кровати, запрокинув устало голову и прикрыв глаза. Пашка пристроился рядом. На мне не было ни одной сухой нитки. С мокрых волос за ворот футболки сбежала уже остывшая, прохладная капля. Я невольно вздрогнул и поднялся: нужно было позаботиться о Насте и малышке.

Мы с Пашкой перенесли их временно на диван. Оказалось, что он раскладывается, так что постель получилась вполне уютной. Надо было видеть Пашкино выражение лица, когда он нёс девочку. Одно слово — милота! И ещё страх. Как будто он шёл не по ровному полу, а по тонкому канату. Смесь этих двух эмоций на Пашкином лице я не забуду никогда!

Перед этим помог Насте обтереться. Правда, она вяло пыталась сопротивляться, но я не позволил ей спорить. Посадил на край кровати и всё сделал сам, потом надел на неё свежую рубашку длиной до самых пят и отнёс на приготовленную Пашкой постель. Мы напоили Настю отваром, и они с дочкой уснули.

С кровати мы просто собрали всё в один большой узел и вынесли в ванную. Надо было подумать, как накормить девочку. Настя говорила, что они младенцев кормят молоком с кровью,

но в каких пропорциях нужно смешивать, чего должно быть больше — мы не знали. Кровь была. Настя выпила только половину кружки, а остальное накрыла плёнкой и убрала в кладовую, в холодный отсек — к продуктам.

Решили, что потом спросим у Насти, когда проснётся, а пока что умылись, ополоснулись до пояса, поливая из ковшика друг друга, и, зайдя в комнату, растерянно оглянулись: деваться совершенно было некуда. Мы взяли кое-что из продуктов для перекуса и спустились вниз, в нашу клетку, только дверь закрывать не стали. Очутиться снова в своей «темнице» было неприятно. Перед глазами сразу стали всплывать картинки из воспоминаний о нашем заточении, и это было тяжело. Хотелось немедленно уйти отсюда. Но куда? В кладовую? В одной комнате спал Урод, в другой — Настя с дочкой. Оставалось только это место — наша клетка.

Через какое-то время услышали, как заплакала девочка. Настя уже проснулась. Оказалось, она тоже не знала, как приготовить для девочки смесь. Урод спал, малышка продолжала тоненько плакать, и я решил сделать ещё одну попытку его разбудить. На этот раз попытка удалась — он проснулся. Увидев меня, сразу встал. Разговаривать я с ним не собирался, а молча указал кивком на выход. Урод вполне твёрдо держался на ногах, и если бы я не видел его утром полуживого, то не поверил бы такому скорому выздоровлению.

В комнату проходить не стал, а остановился в проёме двери, опёршись на косяк. Пашка тут же подскочил ко мне и встал рядом.

Сказать, что Урод был удивлён — не сказать ничего. Он был просто ошеломлён! Это было то ещё зрелище! Он подошёл к постели и несколько минут стоял молча. Мы видели его со спины, поэтому не знаю, какое выражение лица у него было, могу только догадываться, но, думаю, на это стоило посмотреть!

Потом он осторожно присел на край дивана, протянул руку к малышке, но оставил держать её на весу. Настя сама взяла его руку и прижала к лицу. Наконец он отмер. Они хором заговорили на непонятном нам птичьем языке, перебивая друг друга. Настя то плакала, то начинала тихо смеяться сквозь слёзы, он их вытирал и гладил Настю по голове, что-то опять лопотал и не отрываясь смотрел на девочку. Настя ему тоже отвечала. Наверное, рассказывала, как мы с ней рожали, потому что она то и дело поглядывала на меня. И Урод тоже оглянулся и посмотрел, и в его взгляде было удивление, а ещё… благодарность?

Мы же с Пашкой чувствовали себя лишними на этом их семейном празднике, как будто подглядывали в замочную скважину. И я ещё более остро ощутил, как хочу поскорей очутиться дома. Пашка посмотрел на меня, и я понял, что мы думаем об одном и том же.

Урод сам сделал смесь, перелил в детскую бутылочку и, подержав в кружке с горячей водой и обернув полотенцем, подал Насте, а потом подошёл к нам.

— Спасибо вам, ребятки. Спасибо за Настю и за внучку. Они мне больше, чем родные. Знаю, что виноват перед вами, но вы всё равно не простите, поэтому прощения просить не буду. Вы всё про нас знаете, может, когда станете постарше, сможете меня понять.

— Это вряд ли, — хмуро усмехнулся я, — никогда не понимал насильников. Думаю, теперь вы справитесь и без нас. Пошли — выведешь нас отсюда, нам пора возвращаться.

Он что-то хотел сказать, но не успел: нас позвала Настя. Она сидела на постели, держа дочку на руках, и кормила её из бутылочки.

— Тимур, Паша! Присядьте рядом, пожалуйста!

Мы придвинули стулья и сели.

— Мальчики! Я вам так благодарна!

Настя снова расплакалась, всхлипывая, как обиженный ребёнок, вытирая слёзы кулачком свободной руки и чуть подвывая. Она изо всех сил старалась сдерживаться, но её лицо кривилось от рыданий, губы дрожали, а слёзы бежали сплошным потоком. Должно быть, этот нескончаемый поток прорвал плотину напряжения, порождённого непрекращающимся страхом за себя и за ребёнка, в котором пребывала последнее время Настя. Да и рождение дочери, сам процесс — были для неё огромным испытанием.

— Правда! Вы не просто помогли, вы спасли нашу жизнь — мою и дочки. Я никогда этого не забуду. Пожалуйста, не держите на нас зла… п-простите нас!

Она говорила сбивчиво, сквозь судорожные рыдания, то и дело смахивая ладонью слёзы с лица, а потом, немного успокоившись, дотронулась до моей руки мокрыми пальцами.

— Тимур, спа-спасибо тебе за… роды.

Она слегка улыбнулась и громко всхлипнула.

— Настя, перестань плакать… успокойся. Дочку сейчас разбудишь.

Я сжал тонкую подрагивающую руку в своей и посмотрел на Настю. Она до того затёрла глаза, пытаясь остановить слёзы, что веки припухли и стали красными.

— Не хочу тебе врать, что мы вас простили. Это пока невозможно. Тем более, что мы ещё здесь. Но думаю, со временем всё само уляжется. И не хочу запомнить тебя плачущей. Ты родила замечательную дочку и… — я с улыбкой посмотрел на спящую малышку, — ужасную обжору. Такая маленькая, а выпила почти всю бутылочку.

Девочка тем временем опять спала, уморительно кривясь и подёргивая ротиком. Настя уже успокоилась, только изредка всхлипывала и счастливо, по-особому нежно смотрела на дочь. Я подумал, что так, наверное, могут смотреть только матери на своих детей. Скосил глаза на Пашку: он замер, глядя то на Настю, то на девочку, и кажется, не дышал.

— Я уже ей имя придумала… Патима. Правда, красивое? — посмотрела она на нас с улыбкой.