Дом (СИ) - Страница 13

Я смотрел на серый кусочек неба в окне и истово молился, если это можно было назвать молитвой. Никаких молитв я не знал, только «Отче наш…». Я и её тихонько прошептал, одними губами. Первый раз в жизни о чём-то просил бога, и теперь слова, что бога вспоминают в тяжёлые моменты жизни даже неверующие в него, я понял. Они больше не были для меня пустым звуком. А ещё я слышал, как говорили, что бог не даёт испытаний выше сил человека, значит наши мучения не бесконечны! Мы сможем всё выдержать и выбраться отсюда, нужно просто в это верить! От этих мыслей мне даже стало легче: злость улеглась, и я немного успокоился.

Урод, не заходя в комнату, поставил у двери корзину и, постояв в проёме двери и молча посмотрев на нас, ушёл.

Ещё немного полежав, я тихонько стал будить Пашку: нужно было его покормить. Сам я о еде даже не думал: есть не хотелось совершенно.

Вдруг Пашка откинул с себя покрывало и приподнялся, наклоняясь надо мной так близко, что я ощутил его прерывистое дыхание на своей щеке… Он смотрел, не мигая, в мои глаза. Радужки у него стали почти чёрными от расширенных зрачков, лицо было так близко, что я видел каждый кустик ресничек, склеенных от набежавших слёз. Мы молча изучали друг друга, и я чувствовал, как моё сердце начало бешено колотиться, а ладони стали влажными. Я непроизвольно сглотнул. Пашка осторожно прикоснулся к моим волосам, а затем зарылся в них пальцами. Я перестал дышать и закрыл глаза.

— Тёма, — услышал я его шёпот сквозь прерывистое дыхание, — может, я скоро умру, — он поспешно закрыл ладошкой мне рот, не давая возразить, — можно… можно мне тебя поцеловать?

Я ничего не успел ответить. Его губы приблизились к моим, и я почувствовал горячий, влажный Пашкин поцелуй в уголок рта, затем он слегка коснулся моих губ… и накрыл жарким, неумелым поцелуем. Его ладони так же вспотели, как и мои, и я чувствовал учащённое биение его сердца.

Я растерялся и замер. Вдруг подумалось, что ему, наверное, непросто было произнести эти слова, и я обнял Пашкино хрупкое тело одной рукой, а другой притянул за голову и ответил на его поцелуй. Потом ещё… и ещё. Я сминал его губы, покусывая их, переплетал свой язык с его… и мне не было неприятно, напротив, сам того не ожидая, я сильно завёлся и не мог, не желал оторваться от Пашкиного горячего влажного рта, от его мягких, податливых губ, жадно ласкающих мои. Пашка тесно вжался в меня, судорожно одной рукой поглаживая моё плечо, зарываясь пальцами в мою нечёсаную гриву, и неожиданно, чуть отстранившись, заговорил, обдавая горячим дыханием:

— Тёма, я так давно мечтал об этом! Ты ведь знал, что я чувствую к тебе?

Я с трудом перевёл дыхание:

— Паш… я догадывался.

— А ты? Ты ко мне что-нибудь чувствуешь?

«Господи, что мы творим?» — пронеслось у меня в голове.

— Я… я не знаю. Ты же понимаешь, что это всё неправильно? Это всё из-за того, что с нами сейчас происходит.

Я говорил, гладя его слипшиеся вихры, и понимал, что говорю что-то не то. Мы сейчас оба переступили черту и вернуться назад уже не получится. И всё-таки я продолжил:

— Паш, ты мой лучший друг, понимаешь? По-прежнему!

— Нет! — громким шёпотом произнес Пашка и, сев, заскулил: — Почему ты тогда ответил? Ты меня пожалел?

— Паш, мы сейчас оба очень сильно, даже сильнее, чем раньше, нужны друг другу. Я не пожалел, не знаю, как сказать, но это другое — мне не было неприятно. Ладно, иди сюда!

Я притянул Пашку за руку и прижал к себе, крепко обняв. Пашка гладил меня по щеке и, приподняв подбородок, пристально вглядывался в моё лицо, как-будто видел впервые. И я опять почувствовал возбуждение, и Пашка тоже это почувствовал. Меня обдало жаром стыда, а он продолжал гладить мою щёку и всё так же вглядывался в моё пылающее лицо.

— Паш, не смотри на меня… так… пожалуйста!

И вдруг почувствовал, как Пашкина рука, проскальзывая вниз по телу, легла на мой пах, а губы прошептали мне в ухо, обдавая жаром и разгоняя толпу мурашек по телу:

— Хочешь… сделаю тебе это?

Я должен был сказать «нет», но не сказал. В голове звенела пустота.

Он ждал. А потом расстегнул мне джинсы, и я ощутил горячую ладонь на возбуждённом члене. Его движения были мягкими, но настойчивыми: он обхватил мой возбуждённый член рукой и начал осторожно надрачивать, обжигая горячим дыханием мою щеку. Я же не дышал вовсе и уже ничего не соображал. Глаза застилал липкий туман, а все мысли и ощущения устремились вниз — к паху.

Меня окатило взрывной волной по всему телу от «эпицентра взрыва» и выбросило последние остатки здравых мыслей из воспалённой головы. Я больше был не я, а дикое, алчущее удовлетворения животное. Сорвав с себя футболку, с силой притянул влажное, дрожащее тело, распахнул рубашку и скользнул рукой под ткань белья с силой сжав гладкий, шелковистый член моего друга. Я ласкал Пашкино возбуждённое естество, а язык тем временем глубоко таранил Пашкин рот в каком-то сумасшедшем исступлении.Эти обоюдные ласки приносили невероятное, крышесносное удовольствие. Ничего подобного я в жизни не чувствовал. Это было безумие, полностью парализовавшее мою волю и здравый смысл.

Я ощущал себя одноклеточной амёбой с единственным малюсеньким отросточком мозговой извилины, которая умела думать только одну мысль: «Хочу!» и помнила лишь одно это слово. И мой взбесившийся язык не произнёс его только по одной причине: был занят Пашкиным языком и выплясывал в его слюнявом ненасытном рту совершенно безумный танец. Мы оба тяжело дышали с хрипом и стонами, как два перепивших валерьянки кота. Пашка вдруг с силой сжал мой член, выгнулся, замер и издал протяжный стон-вопль, слившийся с моим хриплым криком в его потные спутанные вихры. Это было похоже на извержение вулкана, отнявшее последние силы. Потом мы молча лежали, постепенно приходя в себя. Вернувшийся здравый смысл уже начал нашёптывать, что надо встать и ополоснуться, а так же устроить постирушки нашим единственным трусам, да и штанам тоже. Но я продолжал лежать, сжимая в кольце рук тощую Пашкину тушку и не представлял, что же нам теперь делать с этим внезапным помутнением.

Пашка зашевелился первый и прошептал, обдав горячим дыханием мне возле уха:

— Тём, спасибо! Это было так… хорошо!

Он чуть отодвинулся, а я приподнялся, обхватил его лицо и, чмокнув в нос, с улыбкой произнёс:

— Мы с тобой два свихнувшихся придурка! Но мне, правда, было… здорово!

Сказал, потому что мне действительно было здорово, хотя внутри уже всё заявляло протест, и увидел счастливую Пашкину улыбку.

— А я, Тём, так боялся! Боялся, что, если ты обо мне узнаешь, то сразу возненавидишь и перестанешь дружить. Тём, мне сейчас даже и умирать не страшно, правда!

— Ладно, умиральщик! Давай умоемся, и надо поесть. Можешь встать?

***

Дни проходили за днями. Хотя, какие дни? Для нас с Пашкой это была одна бесконечная ночь.

Пашка слабел. Нет, он не походил на больного. Я следил, чтобы он пил отвар, и от себя отдавал ему половину. Есть он отказывался, и я буквально силой запихивал в него то, что приносил нам Урод. Пашка просто ничего не хотел!

Он даже вставать почти перестал. Я начал ежедневно заниматься упражнениями, чтобы не потерять форму, пытался расшевелить Пашку, заставляя его тоже делать физзарядку. Уговаривал, даже ругался на него. Он смотрел на меня пустым взглядом и никак не реагировал. Мы стали мало разговаривать: мне с трудом удавалось вытянуть из Пашки лишнее слово. Когда наступала его очередь отдавать кровь, он уже не нервничал, делая всё на автомате. Ему было всё равно!

О той ночи мы не вспоминали. Только иногда, лёжа со мной рядом, он протягивал руку и гладил по щеке, а в глазах стояла какая-то обречённая тоска. Лучше бы уж он плакал! Урод тоже это видел, но помалкивал. Этой пытке не было конца, но я не сдавался. Раз и навсегда поверив в то, что мы обязательно вернёмся, я не расставался с этой мыслью.

О своих я старался не думать: нельзя мне было расклеиваться. Если мы оба ударимся в депрессию — точно отсюда не выберемся никогда.