Дом с привидениями (антология) - Страница 121

И последнее. Для чего в их настоящем времени, в их “сейчас” появляется призрачная тень из прошлого или столь же призрачный силуэт из будущего? Решения возможны разные. Одно из решений — Герд захотел вернуться в наше время. Он ушел в иное время, это удалось. Теперь старается вернуться, и это не удается. Каким-то отчаянным усилием он вырывается в наше “сейчас”, но лишь частично — на большее, чем облик привидения, не хватает. Логически безукоризненно, но какой все же фантастической безукоризненностью!

— Лаура, можно вас отвлечь? — прогудел из соседней комнаты Питер. Полюбуйтесь на забавные превращения с клетками.

Она подошла и ужаснулась: он задал слишком большую трансформацию времени! Она собиралась постепенно создавать и усиливать разновременность отдельных элементов живой клетки, а он почти разорвал связь внутриклеточного времени. Практически клетки уже не существовали в “сейчас”, одни их составные элементы еще не выкарабкались из прошлого, другие уносились слишком поспешно в будущее. Питер ухмылялся. Он не из тех, кто чикается, он рубит с плеча. Он испытывает клетки на разрыв времени. Он хочет узнать, при какой разновременности клетка погибает. Его интересует граница биологического существования. Насколько жизнь крепка вот что он жаждет выяснить. Опыты, задуманные прекрасной Лаурой, дают удивительные возможности точно ответить на извечный вопрос вопросов: где граница между жизнью и смертью?

— Посмотрите, восхитительная Лаура, что получается в ваших экспериментах, если их, так сказать, по-настоящему пришпандорить! — восторженно грохотал Питер. — Клетка вот здесь, в сосуде, практически в едином времени не существует, половина ее заторможена в близком прошлом, половина угнана в недалекое будущее. А клетка живет. Связь времен не разорвана, время только растянуто, а не рассечено. Жизнь в разновременье, конечно, не конфетка, но она продолжается, так сказать, в призрачной своей консервации. Жуткая штука — биологическая жизнь! В каких переделках она способна сохранить себя! Какие испытания выносит, не уничтожаясь! Если мне кто теперь скажет, что жизнь — это штука хрупкая и деликатная, я плюну тому нахалу в глаза! Жизнь гибче резины, крепче стали — вот что показывает эксперимент с клеткой.

Лаура хотела резко оборвать восторженную речь Питера, сделать ему строгое внушение за нарушение режима. Но, бросив взгляд на одну из тысяч клеток, плававших в растворе, — эту клетку Питер поймал в микроскоп и цепко держал в поле зрения, — она сразу забыла о выговоре помощнику. В клетке было создано разновременье, регистратор показывал, что она реально и в прошлом и в будущем и что она еще продолжает жить — Питер точно описывал картину. Он только не указал, какова эта жизнь, которая не “конфетка”. Клетка не изменила ни размеров, ни габаритов, но потеряла телесность. Она была силуэтом, тенью бывшей клетки, она давала лишь абрис того, чем еще недавно была. Она существовала призраком самой себя.

Питер Юркин сиял. Он не сомневался, что обрадует Лауру.

— Вы даже не подозреваете сами, как важна ваша находка! — воскликнула Лаура. — Я говорю не о ваших философских обобщениях насчет природы жизни. Но на загадку привидений в нашей лаборатории вы бросаете верный свет!

Нужно было привести в систему мысли и наблюдения, потом предлагать решение. Лаура все снова и снова всматривалась в портрет Герда. Теперь ее связывало с этим человеком взаимопонимание: как будто постоянные мысли о нем, молчаливые разговоры с портретом сделали их близкими людьми. Ночами, одна, она беседовала с Гердом, он не отвечал, он не мог отвечать, он был призраком, но она понимала, что он рассказал бы ей, если бы сумел говорить, — ее захлестывало горячее желание помочь этому взбалмошному, доброму, бесконечно несчастному человеку.

“Ты влюбляешься в мужчину, с которым никогда не встречалась и который понятия о тебе не имеет!” — упрекнула она как-то себя. И ответила с вызовом: “Ну и что? И влюбляюсь! Пока не влюбилась, а влюблюсь. Он, этот превратившийся в привидение Герд, вполне стоит, чтобы в него влюбились!”

Ростислав Берроуз изредка бесстрастно осведомлялся, обнаружено ли что новое в шестой лаборатории, а Матвей Чернов каждый день бесцеремонно приставал: давайте, давайте, дорогая Лаура, как там, в “шестерке”, выкладывайте свои новости. От директора она отговаривалась, с заместителем огрызалась. Директор молчаливо вздыхал, заместитель смеялся — ну и штучка их новая сотрудница, такой на язык не попадайся!

Настал день, когда она решила объявить свои выводы и обосновать предложения.

— Приходите в лабораторию, — сказала она Берроузу и Чернову. Обсуждение лучше вести там. Я хочу, чтобы меня слушали не трое, а четверо.

— Кто будет четвертым? — придя в лабораторию, немедленно спросил Чернов: около хроноустановки сидела Лаура, а вокруг нее трое — Берроуз, Чернов и Питер Юркин.

— Четвертым будет, возможно, Герд Семеняка, — спокойно ответила она. — Я говорю “возможно”, а не определенно, ибо не знаю, способен ли он сейчас воспринимать наши речи. Но если такая способность у него есть, хочу воспользоваться ею. Раньше всего посмотрите, как выглядит живая клетка, в которой нарушена одновременность ее составных частей. Открытие сделал Питер, а я предложу вам выводы из его открытия.

— Итак, — продолжала она, — вы сами убедились, что некоторое растяжение времени в живой клетке, превращение времени из точки, называемой “сейчас”, в линию между неким прошлым и неким будущим, вовсе не предрекает ее гибели. Гибель наступает при разрыве, а не при растяжении времени. Зато привычные формы существования трансформируются. Клетка есть, и ее нет, она частично в прошлом, частично в будущем, частично в настоящем. Она превращается в призрак самой себя, в реальное привидение, она становится неким материальным фантомом. Я бы назвала явление, открытое Питером, фантомизированием клетки. И в этом процессе фантомизирования, считаю, нет ни мистики, ни мистификации, он основан на реальных физических основах — и потому физически реален.

Мне кажется, Герд в своих исследованиях открыл фантомизирование, говорила Лаура. — Он был блестящим экспериментатором, созданная им аппаратура свидетельствует об этом. И он был фанатиком науки, романтиком поиска, его безмерно увлекала мысль углубиться в тайны времени так далеко, как еще никто до него. Он поставил опыт на самом себе. Он фантомизировал себя после того, как убедился, что на элементарных клетках процесс фантомизирования проходит надежно.

Берроуз изменил своей обычной бесстрастности:

— Лаура, вы говорите ужасные вещи! Герд не просил разрешения на такие чудовищные эксперименты. И я никогда не дал бы его.

Лаура кивнула.

Герд знал, что разрешения не получит. Он захотел поставить неразрешенный эксперимент. Не он первый, не он последний, кто безрассудно жертвует собой в неутомимой жажде познания. В кабинете уважаемого директора Института Экспериментального Атомного Времени висит прекрасный портрет создателя института академика Чарльза Гриценко. Она позволит себе напомнить, что при жизни Гриценко три его сотрудника, хронофизики Павел Ковальский, Эдуард Барсов и Жанна Зорина, втайне от директора института, провели эксперимент над собой. Эксперимент окончился трагично — Ковальский погиб, Барсов превратился в инвалида. Только после гибели Ковальского узнали, какие опыты ставили эти трое. Строжайший запрет внеплановых исследований стал еще строже, но никто и не подумал отрицать, что научные результаты трагедии были очень высоки: именно тогда узнали, сколь эффективно можно воздействовать на биологическое время такого сложного организма, как человек. Герд Семеняка отлично был осведомлен и о научных результатах опыта трех хронофизиков и о несчастье, какое их постигло. Он не остановился перед возможностью гибели. Жизнь, возможно, показалась ему не столь важна, как те научные результаты, каких можно достигнуть, жертвуя ею. Думает, впрочем, что он не сомневался, что останется жив. И так подготовил процесс, чтобы большой угрозы жизни не представилось.