Дом последней надежды - Страница 2

Та брюнеточка была не единственной. Блондиночка. Рыженькая… Игоряша любил разнообразие не только в кулинарии. А еще он любил дорогие вещи. Я не обделяла его, отнюдь.

Машина.

Мотоцикл.

Одежда и обувь. Техника и прочие игрушки, столь важные для мальчиков, просто деньги, благо зарабатывала я вполне прилично. Но тех денег ему, как понимаю, было мало. Вот и повадился сливать информацию. И платили за нее неплохо.

— Прошу прощения. — Тогда-то я и ощутила себя униженной.

Растоптанной.

А еще — старой и некрасивой настолько, что даже мое состояние не способно оказалось компенсировать жизнь со мной.

— Что делать станешь?

— Разводиться.

Что я еще могла?

И надеяться, что этого хватит, что меня не выставят за дверь, несмотря на годы беспорочной службы. То-то все порадуются: железная стерва оказалась слаба на передок.

— Это ты погоди, Оленька… это ты всегда успеешь. — Сам постучал по столешнице пальцем и вид принял презадумчивый, хотя я не сомневалась, что все им уже придумано и передумано, а еще судьба моя, какова бы ни была, решена давным-давно. — Сначала давай-ка поработаем. Что у нас там близится? Сделка по «Скай»? Вот и скажи ему…

Я могла бы отказаться. Наверное. Все же игры эти шпионские не для моей натуры. Но отказ означал бы мое нежелание сотрудничать, а с ним и увольнение. Причем, зная характер Самого, из причины он не стал бы делать секрета.

Да и прав был Сам, ситуацией стоило воспользоваться.

И мы пользовались.

Три месяца игры на публику в лице единственного зрителя, который настолько привык ко мне, что не заподозрил неладного. О нет, Игоряша был мил. Любезен. И научился готовить омаров. Мне ведь нравились омары. Он обсуждал все и сразу, нашу с ним грядущую поездку в Рим, и еще в Ницце он никогда не бывал… И конечно, затруднения на моей работе — это временно. Меня любят и ценят, считают великолепным специалистом.

Он кормил меня.

Я его.

Взаимовыгодное сосуществование, в которое не вписывались брюнетки с блондинками.

А потом грянул развод.

Просто однажды я пришла, а вместо ужина меня ждал скандал.

— Как давно ты знала? — Игоряша тряхнул мелированной челкой.

— Что именно?

— Все!

А ведь он выглядел кукольным мальчиком. Я ему говорила, что пластика носа — это глупость, что мне безразлично, какой формы этот самый нос, а уж пластика ягодиц так вообще бред… на нее я денег не дала, а вот нос он исправил.

— Всего я и сейчас не знаю.

Он топнул ножкой.

— Ты меня подставила, стерва! — и добавил пару слов покрепче. — Ты понимаешь, перед какими людьми ты меня подставила?

— Перед какими? — покорно поинтересовалась я, испытывая в душе одно лишь желание: выставить этого позера из квартиры, да и из жизни заодно.

— Ты… ты…

Он носился, заламывая руки.

— Это ты виновата… ты во мне никогда не видела мужчину!

— Может, потому что ты мужчиной и не был?

Мне не стоило этого спрашивать, а ему не стоило меня бить. Хотя… эта пощечина развеяла остатки иллюзий и угрызения совести тоже пригасила.

Был развод.

Грязный и муторный. Вдруг оказалось, что эта сволочь имеет какие-то права что на квартиру мою, что на банковский счет. Что требует он компенсации материальной за нанесенные повреждения, список которых впечатлял, а заодно уж и моральной.

Квартиру я отстояла из принципа.

Да и вообще за моей спиной стоял Сам, у которого тоже имелось что сказать Игоряше, вот только разговаривать с подобными моему бывшему он предпочитал посредством пары цепных юристов.

Может, оно и правильно.

— А я ведь тебя любил, — сказал Игоряша, когда в нашем разводе после полугода тяжб была-таки поставлена точка. — Я действительно тебя любил, но оказалось, что тебе это не нужно… ты была… ты была мужиком…

— Может, потому что ты не был?

— Плевать, — он отмахнулся. — У тебя был я. А теперь ты сдохнешь одна.

Надо же, прав оказался.

Я не испытывала ни удивления, ни огорчения, ни раскаяния.

Сожаление, пожалуй.

Я продала ту квартиру. Работу менять не стала, да и Сам не позволил бы.

— Нагадила, — сказал он, сплевывая пережеванный табак в малахитовую вазочку, — исправляй… прищеми хвост этим ублюдкам…

Он оказался прав.

Накопившаяся во мне злость требовала выхода, и я с удовольствием окунулась в работу. Я дневала и ночевала, вымещая гнев на конкурентах и находя в том извращенное удовольствие.

Да и как-то так получилось, что не осталось у меня ничего, кроме работы.

Отец умер.

Потом матушка и тетки, которые ушли в один год, будто не способные расстаться друг с другом и в посмертии. Они не одобряли развода и моего образа жизни, не оставившего надежд на продолжение рода. А я… в сорок пять странно задумываться о ребенке, да и боялась я…

Выходит, не зря.

Темнота слушала.

Я знала, что все эти мысли для нее не являются тайной, быть может, она создана-то исключительно для того, чтобы мысли эти появились, чтобы я, оказавшись в месте, где действовать невозможно, остановилась и задумалась.

Я задумалась.

И чем больше думала, тем яснее осознавала: моя жизнь была…

Неудачной?

Отнюдь.

Плохой?

Тоже неверно.

Бессмысленной?

Не так, чтобы вовсе, все же специалистом я была хорошим, но… я не делала дурного, но и хорошего не совершала. Я позволила себе просто существовать и теперь явственно понимала: этого недостаточно.

Слишком многое упущено.

Ах, если бы я могла вернуться… если бы…

Тьма сгустилась.

И навалилась.

Обдала жаром и вонью, заставляя меня содрогнуться, а потом стала плотной, такой плотной, что я ощутила ее и еще острый смрад, озноб, влажные простыни и запах ароматных палочек. Никогда их не любила.

Тьма распалась на куски.

Посветлела.

Я… жива?

Кажется, да.

Я дышала. И чувствовала, как в груди, туго спеленутой чем-то, клекочет кашель. Горло саднило. Кости ломило… в какой-то момент трусливо захотелось вернуться в темноту.

Нет уж.

Я пошевелила пальцами.

И осознала, что они — не мои. Это как… как чужие туфли надеть. Вроде бы и размер твой, и модель подходящая, а все равно не то.

Свои руки я знала.

Я очень хорошо знала свои руки с толстоватыми пальцами и маникюром от Леночки, которая всякий раз причитала, что с прошлой недели я совсем себя запустила.

Эти если и видели уход, то весьма специфического толка.

Кожа была смугла.

Ногти — темны и коротки. Их если и подпиливали, то…

Тонкое запястье. Слишком уж тонкое и дважды обернуто толстой красной нитью. Монетка на ней. Знак «И-юцань», все, что осталось от нянюшки, на удачу и чтобы привлечь мужской взгляд. Но, верно, ведьма-шисса, знак этот заговаривавшая, была слишком слаба, а может, плата показалась ей недостаточной, и потому не помог.

Это не моя память!

Но…

Я с трудом, но села, позволив тяжелому волглому одеялу соскользнуть.

Узкое тело.

Грудь… непонятно, есть ли, повязка мешает рассмотреть. Но если и имеется, то небольшая.

Плоский живот.

Шея.

Лицо… определенно чужое. Слишком уж неправильное. Я не могла сказать, в чем именно состояла неправильность, но собственное лицо я знала распрекрасно, а это… это было другим.

Кто я?

И где я?

И это тот второй шанс, о котором я просила? Я не так его представляла.

Из горла вырвался надсадный кашель.

Ларингит?

Если не воспаление легких. Интересно, есть ли здесь, где бы это «здесь» ни было, антибиотики, или моя вторая жизнь рискует оказаться короткой и столь же бессмысленной?

— Госпожа! — Тень у изножья кровати шевельнулась, превращаясь в крохотную девочку. — Госпожа очнулась… госпожа желает пить?

Она поспешно наклонилась, чтобы наполнить небольшую чашу водой.

Поднесла ее к губам.

И голову придержала.

А ведь я и вправду пить хочу, я просто-таки умираю от жажды, вот только каждый глоток дается с боем. И не вода — настой трав, горький до оскомины.