Дом одинокого молодого человека: Французские писатели о молодежи - Страница 9

— Одиль? — переспросил я.

— Да, мою сестру.

— Нет. Хотите кофе?

— С удовольствием.

Она со вздохом опустилась на стул.

— Ну и жара!

Я поставил на стол две чашки, налил кофе и подвинул Франсуазе жестяную коробку с сахаром. Когда она взяла два куска, я закрыл коробку, и она спросила:

— Вы всегда пьете кофе без сахара?

Я ответил, что вообще все пью без сахара, поставил коробку на место, а сам в это время раздумывал, как мне быть. Я ведь терпеть не могу кофе без сахара. Однако слова вырвались у меня сами собой, отчасти потому, что пришлись мне по душе, но особенно потому, что молодой человек, пьющий кофе без сахара, уже в силу одного этого представляет собой нечто более загадочное, а значит, и более привлекательное, чем простодушный малый, который бросает в чашку два куска сахара, размешивает его ложкой и знай себе попивает кофе, рассуждая об экзаменах, которые сдал, и о тех, что ему еще предстоят.

Чтобы не изменить избранной роли, я решился на весьма рискованный шаг: поднес чашку к губам и, не закрывая глаз, залпом опустошил ее. И пока во мне все корчилось от отвращения, возникла спасительная мысль: отдели мозг от желудка — желудок-то у тебя из мягкой плоти, а мозг из стали.

Я поставил чашку и взглянул на Франсуазу.

— Вы плачете, — произнесла она.

— Сегодня утром умер мой дед.

— Это правда?

Я вытер глаза и ответил:

— Нет.

Она не посмела улыбнуться. Наклонилась вперед. Отпила кофе.

— Но он же обжигающий?

Я утвердительно кивнул, не уточняя, что люблю все обжигающее, решив приберечь это признание на завтра.

— Странный вы юноша, — заключила она.

— Почему?

— Не знаю.

— А вы странная девушка.

— Почему?

И, не дав мне времени ответить на ее же вопрос — довольно-таки распространенная манера у людей, не отличающихся деликатностью, задала мне следующий:

— Сколько вам лет?

Я не колеблясь ответил: пятнадцать с половиной, чтобы дать ей понять, что я еще ребенок и могу быть ей только другом. Вообще, я построил начало своего плана на этой роли друга. Иной поворот заставил бы меня пересмотреть весь план.

Франсуаза не поверила:

— Неужели?

— Уверяю вас.

— На вид вам больше.

— Знаю.

— И намного. Невероятно!..

Она погрузилась в размышления, из которых я ее осмотрительно вывел, поинтересовавшись, о чем она думает. Она промолчала. Заключив из этого, что думает она обо мне, я стал мил и внимателен к ней; она принялась описывать свою жизнь, — пересказывать которую я не буду; с меня довольно и того, что я все это выслушал.

Стоило Франсуазе прервать на несколько секунд свой рассказ, чтобы закурить, выпить воды или просто перевести дух, я говорил ей, что она сразу показалась мне не такой, как все, более утонченной, глубокой, что мне непонятно, почему она за таким толстокожим типом, как Мишель. Она не отвечала, лишь вздыхала и махала рукой: ей, мол, давно это ясно, она и сама с трудом понимает… Так, мол, получилось, и все тут. А я повторял, что она достойна лучшего, много лучшего.

Я заметил, что кого угодно можно потрясающе быстро убедить в чем угодно, уверяя, что твой собеседник достоин лучшего. Заметил я и то, что в большинстве случаев настроение у людей при этом портится. Это-то мне и нужно: подбить Франсуазу против ее мужа, как подбивают тесто для оладий, дождаться развязки и, подобно старательному пауку, потихоньку плести другие нити интриги.

В прихожей вновь послышался шум, но, зная, кто пришел и зачем, я даже бровью не повел. Должен заметить, что, войдя в кухню, Мишель не поздоровался со мной. Он угрюмо поинтересовался у Франсуазы, чем она тут занимается полтора часа. Она пожала плечами, закатила глаза, тут я их и оставил на растерзание друг другу.

В прихожей я вспомнил о свидании с Паулой, бросился из дому, схватил велосипед и вихрем помчался к ней. Никого. Я одним духом вернулся на пляж и увидел ее — она лежала ничком перед «Винтерхаузом» под своим красным зонтом. Было непонятно: почему она так рано отправилась на пляж и почему мы разминулись у моего дома или по дороге. Так и не найдя ответа, я не осмеливался сесть рядом с ней.

— Садись, Эрик.

Паула говорила сквозь полотенце, не меняя позы.

Я сел. Паула перевернулась на спину, затем приподнялась на локтях. В волосах у нее застряли песчинки. Я сказал ей об этом.

— Сними, — попросила она.

Я протянул руку, она взяла ее в свою и спросила, изменилось ли что-нибудь в наших отношениях с прошлого года. Я ответил «нет» и стряхнул песок с ее волос. Проникающие сквозь зонт лучи солнца делали розовым ее прекрасное лицо, которое показалось мне вдруг лицом очень юной девушки с выпуклым гладким лбом и веснушками.

— Почему же ты тогда не пришел?

— Был занят и не мог предвидеть, что вы уйдете так рано.

— Эльза спешила к друзьям, пришлось пойти.

Паула принялась рыться в сумке, то есть наклонила голову, чтобы спрятать от меня глаза.

— Женщина? — спросила она.

— Да.

— Из числа твоих жильцов?

— Да.

Паула улыбнулась, отложила сумку и спросила, не найдется ли у меня сигареты. Я ответил «нет».

— По-прежнему не куришь?

— По-прежнему.

— Похвально.

— Потому и не курю.

Паула опять улыбнулась, сказала, что я не меняюсь, и мило попросила меня раздобыть для нее сигарету. Я поднялся и подошел к группе ребят и девчонок моего возраста. Они расположились за ветроломом, усевшись так, что с помощью голов и ног образовывали круг, в центре которого лежал волейбольный мяч. Они слушали радио. Я нагнулся, взял сумку одной из девчонок, достал пачку «Кэмел» и вытащил сигарету.

Высокий блондин с ожогом от солнца на груди и серебряной цепочкой на шее смотрел на меня. Я улыбнулся ему.

У Паулы не было спичек. Я вернулся и попросил огонька у того самого высокого блондина. Я и не думал, что он согласится.

Но он согласился. И даже поднес мне зажженную спичку. Наклонившись, я узнал, что его зовут Филипп. Имя было выгравировано на цепочке.

На середине сигареты Паула предложила встретиться вечером у нее, сразу после того, как уснет Эльза, привыкшая ложиться в одиннадцать. Я ответил, что приду в назначенный час, и отправился в клуб. Как и накануне, играл в теннис с Анри.

Комиссар Леблан, отец Анри, некоторое время наблюдавший за нашей игрой, счел, что последнее время мои подачи никуда не годятся. Что правда, то правда, и это беспокоит меня. Позже, когда я сел на велосипед, комиссар, возвращавшийся на службу, с видом заговорщика театрально шепнул мне, что в этом году я вновь могу рассчитывать на него.

Вилле-сюр-Мер, 2 августа

Одиннадцать вечера. Столкнулась на лестнице с Эриком Короной. Он с большим «шиком» — как сказали бы в среде мелкой буржуазии — кивнул мне и поинтересовался, все ли в порядке, нет ли каких-нибудь пожеланий.

Я, как идиотка, ответила «нет». Потом вспомнила про свою кровать, хотела завести об этом разговор, но Эрик был уже внизу. Он снял с вешалки серый свитер, набросил его на плечи и, перед тем, как выйти, обернулся, пожелав мне доброй ночи. Я опять по-идиотски поблагодарила и прошла к себе. Подойдя к окну, я увидела, как Эрик погладил собаку и закинул ногу на велосипед. Он поехал стоя, не опускаясь на седло, и вскоре исчез из виду. Звякнул колокольчик у ворот, затем все стихло. Я села на кровать, послышался ужасный скрип, как будто под матрацем кого-то душили. Тогда я пересела на колченогий стул и почувствовала, что в горле у меня стоит ком.

В дверь постучали. Я открыла, это был Паскаль в своем светло-сером костюме. Никакими силами в мире не заставишь его надеть джинсы или плавки.

Сегодня Паскаль накатал десять страниц. В том же самом вчерашнем кафе, не развязывая галстук, не снимая пиджака. Я попросила прочесть написанное. Он не согласился. Я попросила поцеловать меня. Он согласился, но ком в горле остался.