Дом моего сердца - Страница 14

– Принц Махейл, возможно, отложит свадьбу. На неопределенный срок.

В ее голосе теперь совершенно безошибочно слышалась радость.

– Он так легко это сделает?

– Он ведь выбрал меня из-за моих волос!

Человек выбрал жену из-за волос? Какой примитивный тип! Он был недостоин ее. Разве дело, которым занимался Роунэн, не служило защите демократии? Защите свободы человека и права его выбора? А если ее заставили делать это, тогда что? Вызвать международный скандал и освободить принцессу от гибели?

– Вас заставили выходить за него замуж? – спросил он.

– Не совсем так.

– Как это понимать?

– Никто не заставлял меня говорить «да», но я испытывала огромное давление от всеобщего ожидания.

Роунэн поспешно отвернулся от Шошаны, борясь с желанием встряхнуть ее хорошенько. Он-то думал, что спасает ее, а огорчительная правда заключалась в том, что она, насколько он понимал, сама не сделала ни малейшей попытки спасти себя. Похоже, она слепо верила в то, что обязательно случится нечто такое, что освободит ее от этого брака. И пока что все складывалось для принцессы не слишком плохо.

Однако ее везение должно когда-нибудь кончиться, а в этом нет ничего хорошего.

Чтобы не показать, как он разозлился на нее, Роунэн принялся разводить в тазике сухое молоко.

Он разорвал на куски несколько чистых чайных полотенец и окунул их в раствор.

Потом, взяв себя в руки, как гладиатор перед неизбежным выходом на арену, Роунэн снова повернулся к Шошане:

– Придержите простыню.

Он положил первый из пропитанных молоком кусков ткани на ее обнаженную спину и пригладил ладонью. Даже через повязку он чувствовал, какой горячей была ее кожа и пока еще, по крайней мере до неизбежного шелушения, необыкновенно гладкой и ровной. Он не знал другого способа облегчить боль Шошаны, но такое прикосновение к ней было достаточно интимным, чтобы почувствовать легкое безумие и ощутить нарастание самого что ни на есть грубого желания.

Роунэн подумал, что она вздрогнет, но она вместо этого слетка застонала от удовольствия и облегчения.

– О, – выдохнула Шошана. – Просто чудесно. Мне никогда еще не было настолько приятно!

Ее слова прозвучали совершенно невинно! И его задачей было, чтобы все так и оставалось.

Он подумал о том мужчине, которого никогда не видел, о мужчине, который должен был стать ее мужем. И почувствовал еще один, непривычный всплеск сильного чувства.

Это не ревность, сказал себе Роунэн. Боже упаси!

Но он понимал, что в его обязанности совсем не входило размышлять о том, достоин ли ее человек, за которого она едва не вышла замуж.

По ее собственному признанию, ее никто ни к чему не принуждал. Это была ее проблема, а не его.

Однако ощущение сумасшествия усиливалось. Он вдруг почувствовал желание показать ей, что значит страсть, нежность и утонченное удовольствие. Если бы она когда-нибудь узнала, что такое настоящие отношения между мужчиной и женщиной, она бы не согласилась на суррогат, какое бы давление на нее ни оказывали.

Роунэн сердито одернул себя. То, о чем он думал, нелепо, совершенно неприемлемо. Он знаком с ней меньше недели, а значит, не знает ее по-настоящему!

Кто бы мог предположить, что ему придется защищать принцессу от себя самого?

– Оставьте эти компрессы на спине на двадцать минут, – сказал он ровным голосом, нисколько не выдав своей внутренней борьбы и того безумия, которое угрожало охватить его. – К сожалению, в такой жаре молоко прокиснет, если оставить его на всю ночь. Вам надо будет смыть его в душе перед тем, как ложиться спать. – Роунэн протянул ей аспирин и стакан воды. – Это снимет жжение, – произнес он так, словно читал руководство по оказанию первой помощи. – И выпейте всю воду: вашему организму не хватает жидкости. Думаю, что вы будете спать как младенец после всего этого.

Она-то, может, и будет, но уснет ли он когда-нибудь?..

– Я пойду спать, а эту лампу оставлю вам. Вы сможете снять повязки самостоятельно. Несколько часов все должно быть хорошо. Если боль опять начнет вас беспокоить, разбудите меня. Мы проделаем процедуру снова.

Он обязан был сказать это, хотя не должен снова дотрагиваться до ее спины, чувствовать ее наготу под простыней, когда они наедине в таком месте, которое слишком напоминает рай.

Ничего удивительного, что Адам и Ева вкусили то яблоко!

– Роунэн? – произнесла она севшим голосом и тронула его за руку.

Он замер и затаил дыхание, испугавшись того, что произойдет, если она попросит его остаться с ней.

– Что? – пробасил он.

– Огромное спасибо.

Чего он ожидал? Она страшно обгорела. Последнее, что было у нее на уме, – это то, что было на уме у него. А он думал о ее губах, нежных и податливых, и о том, какими они окажутся на вкус.

– Я просто выполняю свой долг.

Она бросила на него взгляд через плечо. Их глаза встретились. И он понял, что у нее на уме это было вовсе не последнее. Легкое усилие – и они бы оказались в объятиях друг друга, несмотря на все ее ожоги.

Роунэн сделал глубокий вдох, опустил голову, резко повернулся и ушел, что оказалось гораздо тяжелее, чем сделать двести отжиманий по прихоти раздраженного сержанта, в тысячный раз безупречно заправить койку или совершить прыжок с самолета с огромной высоты в кромешной ночной тьме. Куда тяжелее.

Когда он вспоминал о том, как принцесса встряхивает головой с этими неровно подстриженными волосами, с которых во все стороны разлетаются капли воды, как она смеется, как нежна ее спина под его большими ладонями, у него все обрывалось внутри.

Что случилось с его хваленым самообладанием? Неужели он частично потерял себя, растворившись в бирюзовой глубине ее глаз?

Не эти ли слова о любви он слышал от своей матери? О том, что, вступив в отношения с другим человеком, ты теряешь свою собственную силу?

У тебя нет никаких отношений с ней, сказал он себе сурово, однако это были пустые слова, и он знал, что уже переступил ту черту, которую не собирался переступать.

Но завтра предстоит новый день, новая борьба, а он был воином и решительно намеревался обрести свою потерянную силу.

Утром Шошана встала, с трудом оделась, превозмогая боль от солнечных ожогов. Но сильнее этой боли ее мучило желание видеть его и быть с ним.

Роуыэна нигде не было видно, когда она вышла из своей спальни. Он оставил завтрак – свежее печенье и очищенные фрукты – не во дворе, на скамейке, где она уже привыкла есть вместе с ним, а на обеденном столе в столовой.

Шошана, возмутившись, вынесла тарелку во двор. Завтракая, она услышала в отдалении стук топора. В тот момент, когда она доела последнее печенье, Роунэн притащил на их кухню дерево.

Наблюдая за тем, как он тащит это дерево, она почувствовала то же самое, что вчера, когда смотрела, как он снимает рубашку, собираясь плавать. Все внутри у нее запело.

– Доброе утро, Роунэн.

Шошана многое бы отдала за то, чтобы увидеть его улыбку. Но он едва выдавил из себя приветствие и принялся распиливать принесенное дерево, а потом колоть дрова. Она снова вспомнила его сильные руки, готовящие целительную смесь прошлой ночью, и ее охватила дрожь.

Но сегодня его сила не была целительной. Он явно был сердит. При каждом взмахе топора в стороны разлетались тысячи щепок. Его мышцы были напряжены, лицо совершенно бесстрастно.

Он даже не спросил у нее, болят ли обожженные места, а они болели ужасно. Хватит ли у нее смелости попросить его наложить компрессы снова?

– Роунэн, – обратилась она к нему, хотя было очевидно, что он не намерен разговаривать, – вы сердитесь на меня?

Похоже, что-то изменилось в нем прошлой ночью, когда он расспрашивал ее о свадьбе. Он очень притих после того, как она сказала, что ее никто не заставлял выходить замуж.

– Нет, мэм, я не сержусь. На что я могу сердиться?

– Перестаньте!