Дом лжи - Страница 18

Полиция, поди, и теперь думает, что отца убил Саймон, только доказать ничего не может. И Саймон прав. У любого, кто посмотрит на это дело со стороны, сложится впечатление, что он избежал приговора лишь технически. И если комиссия по распределению должностей услышит об этом, ему конец.

Саймон выходит на середину просторной «палубы», кладет руки на бедра и оглядывается.

– Отец с мамой часто здесь танцевали. Я тебе рассказывал?

Я подхожу к нему.

– Нет.

– Ага, они брали бутылку вина, маленький бумбокс, поднимались сюда и танцевали. Иногда мама подпевала. Певица из нее была никакая, но ее это не заботило. – Он показывает на стулья. – А иногда мы устраивали пикник, и тогда я сидел вон там, на стуле, с коробкой сока и сэндвичем, и смотрел, как они танцуют. Видела бы ты… – Он опускает голову, трет ладонью шею. – Видела бы ты, как она смотрела на отца. Помню, я тогда думал – как это, наверное, здорово, когда в твоей жизни есть тот, кто смотрит на тебя вот так…

Я касаюсь его руки.

– Извини. Я… слишком много выпил.

Я обнимаю его обеими руками, прижимаюсь лицом к его груди и шепчу:

– Потанцуй со мной.

Мы раскачиваемся вперед и назад. Пою я, наверное, не лучше, чем его мать, так что мы просто качаемся в такт уличным звукам – играют и кричат дети, проезжают машины, из их открытых окон слышна музыка, но особенно помогают птицы, которые чирикают поблизости. Саймон крепко прижимает меня к себе. Я чувствую, как бьется его сердце.

Саймон заслужил, чтобы кто-нибудь смотрел на него так же, как его мать смотрела на его отца. Он заслуживает куда большего, чем могу дать я.

– Я не знаю, что в нем было такого, – говорит он. – В детстве таких вещей не понимаешь, родители – они же просто родители… Теперь, когда я вспоминаю то время, мне кажется, что она одна стоила двадцати таких, как он, а вот поди ж ты, так по нему обмирала… Он был для нее всем. А когда… когда он… когда…

– Я понимаю. Понимаю.

– Это сломало ее. Понимаешь? Просто… сломало.

Поступок его отца сломал и самого Саймона и продолжает ломать теперь, пока он глотает слезы в моих объятиях.

Я глажу его спину.

– Ничего, все обойдется. Все будет хорошо, вот увидишь.

– Мне бы твою уверенность…

– Позволь мне помочь тебе в этом деле. Давай я возьму на себя этого декана.

– Нет. – Саймон отталкивает меня и поднимает палец. – Нет. Спасибо, но нет.

– Почему? Ты же сам сказал – декан будет иметь тебя, как захочет. И если ты покажешь слабину, когда он начнет рыться в твоем прошлом, он поймет, что через это сможет вертеть тобой всегда. И ты вечно будешь у него на побегушках.

– Пусть. Я… уйду в другую школу или еще что-нибудь придумаю.

– Ага, и до конца жизни будешь грызть себя по этому поводу… Я же тебя знаю, Саймон. Ты зациклишься на этом Кумстейке и Рейде Саутерне заодно, как сейчас зациклен на этом дылде из твоей школы, Митчеле Китчензе.

Он берет бутылку и отпивает прямо из горлышка. Ветер треплет его челку.

– Ничего я не зациклен. Я давно о нем забыл.

– Ха!

Саймон смотрит на меня и уже начинает отвечать, как вдруг передумывает. Как он обычно шутит, у него ирландский Альцгеймер – он помнит только обиды и несправедливости.

– Это другое, – снова начинает Саймон. – Речь идет о моей карьере. О том, что я выбрал главным делом своей жизни. И я не хочу, чтобы… как сказать… ну, чтобы на мою профессиональную репутацию легла тень, что ли. Не хочу получить должность только потому, что сам наехал на декана, шантажировал его или что-то в этом роде.

– На должность все равно выбирает факультет; коллеги либо проголосуют за тебя, либо нет, и это зависит от твоих достоинств. А тебе надо лишь подстраховаться, чтобы декан тебя не подставил.

Но Саймон лишь мотает головой, долго и медленно.

– Нет, Вики. На это я не пойду.

Пьяный и подавленный, Саймон уходит спать – гораздо позже своего обычного времени, особенно если учесть, как рано он встает. Я целую его на ночь, а потом отправляюсь в его кабинет.

Я обещала Кристиану Ньюсому показать ему условия трастового фонда, в котором лежат деньги Саймона, – как именно в них сформулировано то, что его жена не имеет права прикасаться к деньгам до истечения десяти лет брака.

Я нахожу пэдээф-поправки к трастовому фонду Теодора Добиаса, которая передает Саймону деньги, но с условием. И сосредоточиваюсь на его языке, на том чудесном маленьком сюрпризе, который Тед преподнес Саймону после своей смерти:

«…(а) в случае женитьбы САЙМОНА на ком-либо («СУПРУГА») никакая сумма из этого фонда не может быть потрачена на благосостояние и в помощь указанной СУПРУГЕ до истечения десяти (10) лет со дня женитьбы САЙМОНА на СУПРУГЕ. Данное ограничение включает в себя, но не ограничивается следующим: (1) любые расходы на совместное благосостояние САЙМОНА и СУПРУГИ, включая, но не ограничиваясь…»

Вот ведь говнюк, сделать такое с Саймоном… Дать деньги – и в то же время не дать. Ну не хотел он оставлять ему наследство, так и не оставлял бы, но зачем вот так, из могилы наступать на горло семейному счастью сына, которое еще даже не состоялось? И после этого еще говорят о женском воспитании…

И вот это еще мне нравится:

«Лишь в том случае, если САЙМОН и его СУПРУГА проживут вместе не менее десяти лет и за это время ни САЙМОН, ни СУПРУГА ни разу не подадут на развод, ограничение на использование средств трастового фонда, наложенное в параграфе (а), снимается полностью и безвозвратно».

Вот так, «супруга», будь хорошей девочкой и помни, что только через десять лет, да и то если ни один из вас ни разу не психанет и не попытается подать на развод, ты запустишь свои жадные загребущие ручонки в трастовый фонд Саймона. Только тогда ты «заслужишь» эти деньги, «заработаешь».

Откуда в тебе столько цинизма, Тедди? Ведь не все женщины выходят замуж за деньги.

Только некоторые.

В углу комнаты гудит принтер, выплевывая страницу за страницей условий трастового договора. У меня звонит телефон – время вечернего созвона с Эм-энд-Эмс. Я надеваю наушники, чтобы не разбудить Саймона.

Когда нажимаю на кнопку «ответ», то вижу на экране только старшую, Марию. Даже зернистость изображения не мешает мне разглядеть, что мордашка у нее несчастная. Еще бы – у кого, кроме тринадцатилетнего подростка, лицо может быть более пасмурным, чем погода?

– Привет, тыковка, – говорю я и закрываю дверь кабинета, чтобы не шептать.

– Случилось, – траурным голосом объявляет она.

Что случилось?.. А, понятно.

– О’кей. О’кей, все хорошо. Мы же знали, что это скоро будет, так?

Она кивает, а сама куксится еще больше.

– Все в порядке, Мария, это же нормально, абсолютно нормально. Ты с прокладкой?

Она кивает головой, слезы капают. Первые месячные в жизни – дело пугающее, особенно когда рядом нет мамы, зато есть перспектива, что теперь это будет происходить снова и снова, – то еще удовольствие.

– Отлично! Так, теперь слушай – ты папе сказала?

– Нет! – выпаливает она.

– Ну как же, детка, ты не можешь скрывать это от своего папы; он ведь знает, что это когда-нибудь начнется.

Да, ее отец и мой бывший зять Адам знает, что у несовершеннолетних девочек бывают месячные, хотя мужчины слабо разбираются в женской анатомии.

– Когда… когда ты приедешь? – выдавливает она сквозь слезы.

– В выходные обязательно, о’кей? В пятницу вечером приеду и останусь на весь уикенд.

– О’кей, – хлюпает она. – А когда ты совсем приедешь?

Ах, вот оно что…

– В ноябре, – отвечаю я. – Помнишь, я тебе говорила…

– Но до ноября еще два месяца!

Я беру паузу. Да, действительно, целых два месяца, хотя мне кажется, что он настанет вот-вот.