Дом для внука - Страница 70

Балагуров встретил его изучающий взгляд с подкупающей сердечностью, показал в улыбке редкие зубы. Борису Иванычу стало неловко.

— В самом деле, давайте серьезно подумаем, — продолжал с веселой непринужденностью Балагуров. — Вы что, хуже других? Работаете хорошо, все учитесь... Сеня, ты учишься ведь?

— Девятый заканчиваю, — сказал Сеня и поперхнулся от неожиданного к себе внимания начальства. Вытер мокрые от арбуза губы ладонью, сказал виновато: — Старый я, Иван Никитич, пятьдесят лет скоро...

— Ну какая это старость! Нам с Черновым к шестидесяти, а погляди-ка, . чем не молодцы?! — И первым засмеялся, хлопнув Чернова по плечу.

— Мне шестьдесят уж стукнуло, — сказал Чернов, — учиться поздно.

— Ты же учишься!

— Где? К Владыкину в кружок только хожу.

— А это тебе не учеба? Кружок конкретной экономики — это, брат, почище девятого класса будет. Да еще с таким руководителем, как Владыкин. Это же профессор, академик, великий экономист совхоза! Так, нет? Вот и давайте соревноваться за высокое звание. К концу лета станете бригадой коммунистического труда. Вы что, хуже других?

Чернов вздохнул, стал собирать арбузные корки в газету. Соревнования, красные флажки, обязательства, громкие звания не то чтобы пугали его, а как-то казались лишними для старого человека. Ну молодежь еще туда-сюда, им внове все, значки любят нацеплять, первыми быть и другое разное, а тут чего только не видал за свою жизнь, Яка вот из головы не выходит, сердитые его предупреждения.

— Ну как, бригадир? — настаивал Балагуров.

— Подумать надо, — сказал Чернов. — Нельзя такое дело сразу... Опять же бригада у нас временная, неполная. Троих плотников директор послал в Яблоньку на неделю. К концу лета нас тут никого не будет, стройка закончится...

— Не закончится, Иван Кирилыч, мы думаем расширить ферму, сделать ее на миллионное поголовье, понял! Хватит вам работы.

— Что же сразу-то не подумали? Балагуров надел свою серую шляпу, встал, вытер губы и руки носовым платком. Ответил весело:

— Не вышло сразу, Иван Кирилыч, аппетит приходит во время еды. Кстати, спасибо за угощение, великолепный арбуз. Сразу денег не было, товарищи. Сейчас с помощью обкома мы добились дополнительных ассигнований совхозу и будем расширять строительство. Так что подумайте, товарищи! Сейчас самое время для ударной работы — весна. И праздник на носу. Большой праздник — трехсотлетие родной Хмелевки.

Это уже было серьезное предложение, и хотя Балагуров сказал о весне и празднике, на прощанье пожал всем руки, по-товарищески улыбнулся, все именно так и поняли, что предложение бороться за звание бригады коммунистического труда — серьезное предложение. Не сегодня, так завтра это предложение повторит парторг или сам Межов, и надо будет или принять его, или объяснить, почему оно не может быть принято.

Они вышли вслед за Балагуровым. Сеня опять взялся за свой транспортер, Борис Иваныч с Витяем закурили. Чернов, не дожидаясь их, полез на крышу брудергауза.

Райкомовский «козел» стоял у дальнего инку-

батория. Возле него Балагуров давал какие-то указания прорабу Кузьмичеву.

Покурив, Борис Иваныч с Витяем натаскали шифера на крышу и стали его укладывать вместе с Черновым, пришивать. Витяй задумчиво мурлыкал песенку про какую-то Анапу. Ладену я белую шляпу, поеду я в город Анапу. Приеду я в город Анапу, и там я сниму свою шляпу». Потом сказал Чернову с усмешкой:

— Обрадовал нас предложением начальничек-то!

Чернов неожиданно для себя рассердился:

— А чем плохое предложение? Не воровать же зовет, не самогонку пить да хулиганить... Шше-нок! — вспомнил недавний спор Щербинина с сыном на праздничном вечере, после которого Щербинин попал в больницу, добавил назидательно: — Слушаться надо старших, они плохому не научат.

IX

С полей за Выселками почти сошел снег, оттаявшая вспаханная земля, набухшая от влаги, исходила паром, дышала, шевелилась в текучих струях марева, пробуждалась, большая, истомлено жадная, готовая для своего бабьего дела. Каждую весну лежит она вот так в своей жадной готовности, будто обещает родить что-то новое, ни разу не виданное, и вот дышит, вбирает в себя дожди и солнце, ворочается, тужится, — и каждый год рожает одно и то же. Ничего нового. И все же опять необманно обещает, манит, зазывно влечет какой-то своей силой, извечной непроломной тайной, которую Яке хочется раскрыть, понять. А земля, такая близкая, теплая, парная, своей охотной готовностью обещает помочь ему раскрыть эту тайну, она необманно зовет тебя: приди ко мне, Яков, ты такой большой, сильный, умелый, возьми меня уверенными хозяйскими руками, возьми с той нетерпеливой любовью, с какой ты брал меня в молодости, и я верну тебе былое твое счастье. Ты вновь почувствуешь в широких ладонях подрагивающие рукоятки неутомимого плуга, ты с радостью увидишь, как борона расправит, причешет, пригладит борозды на моем теле, ты завороженно будешь следить за сошниками сеялки, за тем, как скрываются во мне отобранные тобой семена. И когда ты придешь домой и свалишься, сморенный усталостью, довольный, что все сделал как надо, ты опять увидишь меня, и во сне я буду еще краше, еще желаннее, потому что ты увидишь меня в проклюнувшихся ростках вложенных тобою семян. И когда утром ты встанешь и увидишь за окном спорый весенний дождь, ты обрадуешься опять, думая обо мне, и будешь ежедневно приходить хоть на минутку, чтобы убедиться: твои семена не пропали, всходы тянутся к солнцу, растут, идут в трубку, колосятся, цветут, наливают зерно. Ты будешь щупать колос крупными, задубевшими в работе пальцами, шелушить его в твердых ладонях, считать зерна, пробовать их на зуб. И, не скрывая своей молчаливой радости, ты будешь оглядывать волнуемую ветром желтеющую ниву, ты скоро увидишь ее в крестцах и бабках пшеничных снопов, услышишь потный шум пыльной молотилки, веселое ржанье и фырканье лошадей, запах свежей соломы, запах хлеба. Нового хлеба. Но-во-го!

И, благодарный мне, твоей верной земле, ты вновь не пожалеешь силы и любовной заботы, с осени ты вспашешь-взрыхлишь меня, чтобы я впитала обильные осенние дожди, ты удобришь меня, ты будешь радоваться снежной зиме, потому что я хорошо укрыта, ты будешь подсевать в амбаре семена, думая обо мне и отбирая каждое зернышко, а весной опять придешь ко мне, ждущей тебя и готовой принять и разделить твою любовную работу.

И опять ты будешь счастлив...

Яка шел на Яблоньку грязной, полевой дорогой, с остатками натерянной соломы .и мокрого навоза, глядел на крутые гребни глубокой пашни, меж которых текли мутные ручейки талой воды, слушал долгие трели первых жаворонков, льющиеся с неба, дышал влажным паром разомлевшей под солнцем земли. И ноздри его нешуточного носа от волнения раздувались. От волнения и тяжелой дороги.

Он не собирался нынче в Яблоньку, надо было отлежаться, прийти в себя, отдохнуть, успокоиться, и он не хотел идти, он хотел только повидаться с Ванькой Мохнатым, услышать его смирный рассудительный голос, чтобы скорее прийти в себя и немного успокоиться. Но чтобы не показать Ваньке, что нуждается в нем, Яка оделся как для очередного обхода. Ванька, сволочь, сразу все понял и первый раз не пощадил его, раздухарился: ничего у нас позади нету, четвертый год одно и то же говорим, надоело! И еще в трусости его обвинил, в боязни правды. «Вспомни-ка отца, братьев своих — как вы жили! Боишься всю правду вспомнить, сам себе врешь, святому духу...» И такой он был уверенный, правый во всем, так хорошо, с завидной бодростью работал на крыше и слезал с нее неохотно, будто поневоле, делая одолжение несчастному старому другу, и эта хитрая, понимающая улыбка его перед тем как слезть с крыши, — мирное, похмельно-виноватое настроение Яки сразу пропало, нахлынула обида, досадная раздражительность и злость.

Неужто Ванька не понял его? Или не захотел понять? Строительный бригадир, начальник, двести тыш уток тут будут плавать!..