Дом для внука - Страница 3

— И его тебе не трогать бы, Яков. Больной он, изо всех сил старается, и люди к нему с душой.

— Ладно, молчок. Зойка вон идет, давай допьем.

Дзинькнули над столом граненые стаканы, и в этот момент в комнате сразу стало просторно — со станции дали свет. Изба будто оживела, уютней стала, веселее, только окна сделались черными.

Яка вылил водку в щербатый рот, зажмурился. А у Чернова все зубы пока целые, сберег.

— Хороша, стерррва! — потряс головой Яка. Чернов вытянул свое не спеша, поставил стаскан на стоя, вытер ладонью пушистые усы;

— Дрбра-а.

В сенях звякнул подойник, заскрипела пронзительно дверь. И чего он петли не смажет, зверобой чертов! Ругать хозяев все мастера, а как до дела...

— Приятного аппетита! — сказала Зоя с порога.

Сбросила на спинку кровати рабочий темный халат, под кровать двумя пинками — резиновые боты, стрельнула синими глазищами по старикам и побежала в чулан, откуда тотчас послышался плеск воды и постукиванье сосочка умывальника.

Чернов оживился. До чего красивым может быть человек, красивым до чего! Будто не от бабы простой родилась, не от горбоносого Яки, а от царевичей каких — писаная куколка, и только! В покойницу Дарью пошла — не в Яку,

— Ну, Яков, дочка у тебя...

— Мы с Иваном тут, Зоя, — забормотал виновато Яка. — Встретились с Иваном и вот... Чего же еще...

— Молодцы, — сказала Зоя, отфыркиваясь. — Молодцы наши отцы. Гуляйте... Уф-фа... догуливайте... Бр-р, за шею потекло... Ох-ха...

Выскочила из чулана, растрепанная, мокрая, и на носочках — к платяному шкафу. Распахнула, закрылась дверцей, мелькает только полотенце. Не девка — огонь. Борис Иваныч ничего не видит, теленок, такая бы сноха была. ₍ Чернов поднялся, протянул руку хозяину:

— Спасибо, Яков, за угощенье, за привет, пойду.

Зоя засмеялась этой церемонности. Яка проводил Чернова на улицу, возвратился, постоял у порога, спросил:

— И ты уйдешь?

— В кино, — сказала Зоя. — Заграничная картина, Ким пригласил.

— Нынче Ким, завтра Клим, кто будет послезавтра? ,

Полуодетая Зоя обернулась к нему, сощурилась, кокетливо показала язык: ,

— Кто понравится, тот и будет. Отвернись.

Яка смущенно отвернулся к печке, вздохнул.

— Счастливая мать, померла вовремя.

— Не вздыхай, не притворяйся — «счастье» это дал ей ты. Надо было жить по-людски.

— А ты знаешь, как по-людски-то живут?

— Знаю: не мешают другим. Можешь поворачиваться.

Яка хотел сказать, что нынче он похоронил Сокола, но когда повернулся и увидел нарядную дочь, передумал. Она была уже не с ним, а с каким-то Кимом, для которого подвела брови и накрасила губы. И глаза ее блестели не для отца, . и модный голубой плащ был надет не для него, и лаковые туфли.

— Спокойной ночи! — Зоя вскочила на порог, поднялась на носки, чмокнула отца в небритую щеку и пропала.

Вот так. И ложись ты теперь, Яка, на печь и дожидайся нового утра, следующего дня дожидайся — жить-то надо, А как ты станешь жить, чем?

II

Чернов шел освещенной улицей села и мурлыкал песенку про бригантину, которая подымает паруса и плывет невесть куда и зачем. Борис Иваныч как вернулся со службы, так и талдычит эту песню в будни и в праздники. Собирается уехать в город, стервец, землю бросить, и бригантиной этой заслоняется.

На улице давно улеглась пыль после стада, воздух был чистый, прохладный, со стороны залива тянул свежий ветерок. Чернов расстегнул но-

вый плащ, чтобы вольготней дышалось, и шел, стуча сапогами, по- дощатому тротуару вниз, к заливу, где располагалась совхозная ферма. Он потихоньку мурлыкал одни и те же слова про незнакомую бригантину, о которой тоскует его меньшак Борис Иваныч. Не уезжать ему, а жениться пора, вот он, охламон, и тоскует. Зоя у Яки будто молодая кобылица скачет, красоты писаной девка и порода крепкая, так не бригантину, а ее в доме надо слышать. И строгая, видать, Яка растерялся даже, когда она пришла. Чудно как-то растерялся, будто виноватый перед ней. ^; А песня ничего, жалостная. Вроде бы пароход уходит, а ты остаешься, и трудно тебе оставаться, душа ноет, следом просится, на ту бригантину. Когда выпьешь немного или взгрустнется, больно хорошо ее петь, хоть и неловко на старости лет. Совсем недавно другие песни были, громкие, боевые. «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед, чтобы с бою взять Приморье — белой армии оплот». Смелая песня. Или вот такая еще: «Мы с железным конем все поля обойдем, соберем и посеем и вспашем. Наша поступь тверда, и врагу никогда не гулять по республикам нашим!» Тоже смелая. И сеяли и пахали дружно, а вот насчет «никогда» — тут, конечно, другое, тут беда. С кем беды не бывает.

Яка злобствует, ничего не признает, а ведь много хорошего мы сделали. То есть не то чтобы хорошее одно, всякое было, мы не ангелы, но старой жизни нет, всю наново переделали. Может, и не так складно, как в песнях, но переделали же!

Прежде я пахал один на своей Карюхе или супрягом с Якой — значит, двое. Понятно, сил не жалели, за своей землей глядели строже, не то . что сейчас, но уверенности не было. Случись недород, а у тебя семья, дети... Что делать? А.ничего не сделаешь, никто не поможет, каждый для себя живет. Продашь Карюху, продашь коровенку, а сам в батраки либо с сумой по миру. А если ударит такая засуха, как в двадцать первом году, то мужику совсем хана. Голод придет, мор. По всей Волге тогда стон стоял: деревни малые вымирали начисто, в селах опустело больше половины домов — заброшенные стояли, даже окна не заколочены. А кладбища сделались как новые: белеют свежие кресты, вспухли черные холмики могил, ни травы на них, ни кустика. ,

Не-ет, как ни ругайся, как ни злобствуй, а в колхозе умереть не дадут. Плохо доводилось, трудно, из куля в рогожку перевертывались, а были живы. Тут свидетелей не надо, все знают. А вот про то время, когда хорошо жили, свидетелей осталось меньше. Но тоже найдутся: Яке, правда, не довелось, жалко, а Чернов не забыл, как перед войной жили колхозники. Правда, не жили еще, а только начинали жить, но ведь начинали же! Бабы на ток идут — поют, домой возвращаются — опять с песней. И мужики будто господа стали: в сапогах . все ходят, в ботинках, про лапти в сенокос только вспоминали, а трактористы комбайнеры в спецовку облачатся, очки от пыли наденут, и разговор у всех новый: «В нашей бригаде... Наш колхоз... Ме-Тэ-еС...»

Вот если бы Яка это видел, на себе испытал. Положим, и он там не прохлаждался, но все же работа у земли — другое.

И вот — артель. Положим, трудно шло первые годы, несвычно, притерпеться надо было, перемочь себя. Ведь сразу ничто не делается, на все нужно время. А колхозы сделали сразу и собрали туда всех — добрый хозяин, худой ли, умный или голова только для шапки. Без разбору.

В Хмелевке и прежде, при царе, артели были: плотников, рыбаков, грузчиков на пристани. Вот и в колхозную артель надо бы людей подбирать из желающих, и артель росла бы исподволь, не сразу. Если так, то она быстро вырастет с Помощью государства, и жить там станут по совести: люди сами выбрали эту жизнь, а если выбрали сами, стало быть, поверили, жаловаться не на кого, и они душу в нее вложат и отдадут своей артели все, что у них есть.

А получилось немного не так. Щербинин с Баховеем хоть и свои люди, не городские, а действовали круто, гнали план по коллективизации, и оба по красной шелковой рубашке заработали — премию. Андрей, правда, наганом не махал, но агитировать тоже долго не любил, к мировой революции торопился. А мужику и после своей революции дел хватало. Опять же лошаденок было жалко, плугов и борон, у некоторых косилки имелись, лобогрейки. А у других ничего не было, голые пришли, как Шатуновы и Хромкины, и равными стали. Обидно такое-то равенство. Ведь Советской власти, слава богу, двенадцать лет минуло, а они и за эти годы ничего не нажили.

Только все обиды проходят, особенно когда видишь, что назад возвращаться несподручно. К тому же и вера в новую артель стала крепнуть, власти глядели за ней как за малым дитем, помогали: на посевную трактора со всей техникой из МТС приходят, в жнитво комбайны и грузовики — хлеб возить. И всякий самый последний мужичонка утвердился, что в колхозной артели работать и гулять веселее, беда тоже на людях тебя не задавит, а случится — задавит, так, по пословице, на миру и смерть красна.