Дом боли - Страница 29

В десять часов, когда по улице пошел дождь и стало сыро и темно, как в могиле, под окном раздались стук копыт, звяк снаряжения и затем стук каким-то твердым настойчивым предметом в стекло.

– Именем Днищева! Тревога! Через час сбор экипажей колесно-гусеничных аппаратов! – раздался сквозь плеск и настукивание дождя озябший голос гонца.

Лейтенанты, словно только и ждали этого момента, вскочили на ноги и безмолвно начали собираться в поход. Обе Елены притворились, что спят, чтобы, как это ни печально, не покидать нагретого места. Кто бы мог предположить, что так буднично, зябко и скучно, как обычная ночная смена, приходит конец карапетской державе.

Из противоречивых до нелепости донесений, дошедших к тому же в искаженном виде, трудно было разобрать, что же именно, когда и по какой причине стряслось с заповедником. Через много лет после события, когда его секретность потеряла смысл и стала привлекать внимание нового, либерального поколения военных историков

Карапетского генерал-майорства, им (историкам) удалось найти в одной из инвалидных богаделен ветерана авиапехоты, который во время описываемых событий служил лейтенантом связи и принимал все сообщения относительно карапетского мятежа или, по крайней мере, мог быть знаком с их содержанием.

Вот что, по его ненадежным словам, предшествовало катастрофе. В девятнадцать часов накануне генерал-майор отдельной авиапехотной бригады Громов получил, как обычно, праздничную телеграмму от главного доктора заповедника Спазмана с поздравлением по случаю последней национально-освободительной годовщины, совпадающей на сей раз с днем возрождения карапетского этноса и клиники имени Днищева, и приказ начать подготовку к финальным военно-медицинским игрищам, для которых, помимо некоторых третьестепенных вспомогательных функций типа дорожных работ, и была предназначена эта отдельная бригада.

Такой поздравительный приказ отдавался ежегодно накануне Днищева дня, и в нем не было решительно ничего необычного или чрезвычайного, кроме, разве, несколько большей, чем обычно, секретности и помпезности, объясняемых, возможно, круглостью даты. Только потом, через много-много лет и несколько кровопролитных эпох постепенной гуманизации генерал-майорства, историки заметили в телефонограмме, точнее, в невразумительном пересказе содержания оной полубезумным, лживым и забывчивым ветераном, следующую деталь: доктор приказывал войскам явиться на юбилей на боевых машинах, гусеничных штурмовых бипланах со стенобитными приспособлениями, в непробиваемых кирасах, касках с пластиковыми забралами, со щитами, боевыми, усаженными гвоздями палками и остро отточенными топориками. В таком полном своем боевом снаряжении безобидные, в сущности, авиапехотинцы выступили, сколько помнится, всего раз за время своего ратного пути, именно: на операции по пленению и доставке в клинику первой экспериментальной партии политически ненормальных, а фактически просто слишком истеричных, невоздержанных и завистливых горожан, занесенных в посмертные, вечные старшие сержанты генерал-майорства.

Впрочем, согласно другой версии того же старого воина, в телефонограмме, напротив, было приказано нарядить авиапехоту к празднику в атласные праздничные колеты с белоснежными короткими панталонами и, вооружив деревянными парадными копьями с резиновыми грушевидными наконечниками и пластмассовыми ятаганами, на дельтапланах с велосипедной тягой вылететь на территорию заповедника для проведения юбилейных военно-медицинских игрищ. Впрочем, получил ли генерал Громов столь бесчеловечный (по современным, либеральным меркам) приказ или намеренно исказил его для воплощения своих властолюбивых, гнусных (опять-таки с современной точки зрения) замыслов, в результате произошло, вольно или невольно, по чьему-то злому умыслу или нечаянно, под действием, так сказать, внечеловеческих, роковых исторических совпадений то, что мы теперь так привычно и равнодушно называем "карапетской катастрофой", т. е. самое трагичное и загадочное происшествие описываемого века. Но мы забежали вперед.

Через полчаса после получения первой телефонограммы поступила следующая, противоположная по содержанию: /"Поскольку Днищев день в нынешних условиях является циничным надругательством над принципами того, чьим идеям он призван служить, приказываю именем

Гиппократа: в 4-часовой срок произвести демилитаризацию и расформирование (до поголовного увольнения) вверенной Вам отдельной бригады и явку с повинной в полном составе для прохождения жесткой психиатрической терапии в клинике моего имени. Целую. Днищев"./

И почти одновременно, по параллельному аппарату: /"Опасный медицинский интриган и национал-безумец П. Днищев, выдающий себя за основоположника больницы и заповедника своего имени (товарищ

Лжепетр), пытается произвести серию подрывных действий, бесед, призывов, разоблачений и, возможно, телефонных звонков с целью подрыва собственной теории и низложения ее первооткрывателя и интерпретатора Е. Д. Спазмана. Рекомендую со всей хладнокровностью продолжать подготовку игрищ, по окончании которых отдельная бригада будет снабжена колоссальным количеством продовольствия. Никому ни слова. Е. Д."./

И следующий ряд посланий, все в течение часа:

/"Генерал, Вы не поднимете меч против своего народа".

"Громов, Ваше промедление Вашей смерти подобно". "В случае замедлительного или неадекватного (неточного) выполнения приказа я не исключаю сокращения, а то и полного прекращения продовольственных поставок военно-педагогическому городку. Приятного аппетита. Спазман". "Вашу нормальность еще надо доказать". "Карапет не выстрелит в карапета". "Не слушайте его (сумасшедшего)". "Вы уже уволены в отставку". "Ненормальные всей республики, все ее граждане считают Вас не вооруженным убийцей, но своим защитником и компатриотом в мундире". "С кем же Вы, Громов, с людоедами или с теми, кого они едят?". "Товарищ Лжепетр уже практически пойман, хотя его личность до конца еще не установлена". "Спазман или тот, за кого он себя выдает, схвачен и растерзан сознательными женщинами. Еще раз поздравляю,

Петр"./

В изложении полуглухого трясуна-связиста, то и дело теряющего нить собственной памяти и засыпающего без всякого перехода, к тому же через каждое слово пытающегося приврать, чтобы выставить себя в более выгодном свете и снять хотя бы часть своей ответственности перед либеральными, но строгими, решительными и беспощадными учеными

(ведь он мог, как честный воин, броситься на помощь погибающей республике или хотя бы скрыть донесения узурпаторов, чем спас бы

70000 истерзанных жизней!), приведенные факты, сумбурные сами по себе, выглядели просто нагромождением бреда сумасшедшего, и историкам приходилось не просто восстанавливать их слово за словом, а буквально создавать из ничего, как реставратору приходится воссоздавать из безобразного клока бурого холста шедевр на основе лишь собственного воображения, мастерства да свидетельств экспертов, которые его никогда не видели.

Впрочем, каким бы преступным, героическим, трогательным, циничным, гуманным, зверски-жестоким ни было содержание телефонных посланий, генерал-майор Громов не имел возможности с ним ознакомиться. Он явился в штаб лишь в два часа пополудни следующего дня, усталый, с расцарапанной щекой.

– Вы узнали меня? Взгляните, если нет, на мои эполеты. Я ваш генерал, дайте же мне пройти, – сказал он остолбеневшему часовому, неловко слез с лошади и вошел в штаб, громыхая саблей. Затем он взял со стола всю пачку телефонограмм и, даже не взглянув, разодрал в мелкие клочки.

Минуты перед выходом на лестницу (так называлось парадное явление сотрудников клиники) всегда были самыми нервозными, и не столько для ненормалов, играющих в действе пассивную роль, сколько для самих медиков. Процедуру одевания и гримировки перед выходом на лестницу

(чуть не сказал – на сцену) можно было уподобить оснащению невесты в каком-нибудь очень древнем, невообразимо сложном и регламентированном восточном, например, карапетском свадебном ритуале. Здесь все волнение, все томление запуганной и счастливой до полусмерти невесты испытывал каждый из тридцати сотрудников больницы: от старой уборщицы до остроумного циника Грубера, которого, казалось, нельзя было взволновать ничем.