Дом боли - Страница 19

– И хотя Самсон уже не раз предлагал мне выйти за него на любых, самых унизительных условиях, потому что никогда и никого не любил с самого детского сада, а Егор предлагал то же самое Ленке, целовались мы всего один раз, причем я даже не разжимала зубов и не запускала свой язык в его рот, – призналась Елена 2-я, – а Ленка всего один раз, при всех, спала на одном диване с Егором, которому кое-как удалось уговорить ее снять лифчик, но не трусики, мы сами это слышали. Можешь спросить у кого угодно!

– Так чего же вам надо? – еще раз спросил Алеша. В груди его разливалась какая-то чернота, поднимающаяся все выше и выше, до самых глаз. Лучше бы его сейчас заставили переписывать Учение, кололи иглой или терзали щипцами.

– Он прав, он совершенно прав! – мужественно признал Антип (или как его там), а его товарищ уточнил:

– Ведь они нам почти как младшие родные сестренки!

Пациентов, задерживающих продолжение лекции, начали помаленьку загонять в помещение.

– Что выставились? Никогда, что ли, не видели семейных отношений?

– покрикивал Вениамин.

Он подталкивал ненормальных, брал наиболее инертных за руку и подводил к самой двери, но едва отпущенные, пациенты как-то незаметно, стихийно, как вода течет вниз, стекались к исходному месту.

– Просто мы думали, что ты уже умер! – выкрикнула наконец Елена

2-я само собой разумеющееся.

– Хотя я никогда, слышишь, никогда не верила этому и не поверила бы никогда, если бы не эта злосчастная повестка, – навзрыд пробормотала Елена 1-я.

– И ни за что, слышишь, ни за что не отдалась бы Егору, – уточнила Елена 2-я. – А я бы никогда не позволила целовать себя

Самсону, уж я-то его знаю.

– Они нам как сестренки, – повторил свое утверждение Егор (или

Самсон, или Антип).

– И, кроме того, здесь лечится наш товарищ по бригаде, бывший истребитель пехоты Арий, поэтому ты не должен их обижать, – добавил

Самсон (или Антон, или Антип, одним словом, другой летчик).

– Ну, довольно! – вмешался Вениамин. – Я, конечно, извиняюсь, но я вынужден прекратить ваше свидание пораньше.

Действительно, ненормальные постепенно настолько возбудились от наблюдаемого семейного столкновения, что смирить их и вернуть к обычным занятиям смогла бы теперь, пожалуй, лишь рота медиков. Они смеялись, завывали, плакали, выкрикивали что-то жуткое.

– Вы поторопились! – успел крикнуть через гомон Алеша.

– Как проговорились? – недопоняла Елена 2-я.

Офицеры кое-как затолкали девушек в свой гусеничный штурмовик и завели мотор.

Как практикующий физиолог д-р Спазман уверенно применял любое вмешательство в природу человека и не признавал сентиментальных рассуждений о боли и жалости к пациентам, приносящих только вред и дополнительные, еще худшие мучения. Но лишь в качестве вспомогательной меры. Диалектическая хитрость его метода заключалась в том, что ненормал подвергался всем видам физического, морального и умственного воздействия, доводящим его до грани невыносимого, которую он должен был преступать естественно. Не всегда это получалось чисто, но получалось всегда.

Спазман манипулировал своими людьми, как шахматист фигурами, вдохновенно создавая в своем замкнутом мирке как бы естественный, но более разумный порядок, которым незаметно правила не какая-то слепая природа, но лично он. Каждый в этом псевдоприродном квазипорядке проходил свой натуральный путь борьбы со страхом, болью и беспокойством, избавить от которых, точнее, оттянуть или ослабить действие которых, совсем как в той, необоснованно затянутой и бездарно запутанной жизни, можно было лишь за счет других страдальцев.

Доктор подбирал клиентов парами и небольшими коллективами, в которых каждый вынужден был терзать каждого, и, несмотря на стихийную бытовую терпимость, теоретически каждый из них должен был прямо или косвенно (лучше косвенно) послужить причиной полного выздоровления, т. е. смерти, своего медицинского визави, в свою очередь приближающей его собственное окончание. "Я ни во что не вмешиваюсь. Каждый у меня лечит, воспитывает и утруждает себя ближним и ближнего собой", – любил декларировать доктор.

Они сходились: лед и пламень. Спазман давал антагонистическим личностям сойтись и не давал (и в этом состояло его легкое вмешательство) разойтись до полного взаимного уничтожения, которое, как видим из Днищева, приводило к появлению из двух временных, относительных жизней одной вечной и абсолютной безжизненности.

Так получилось с Нащокиным и Полбиным, счастливая мысль совокупить которых пришла доктору при виде их полярных имен: Иван

Прокопович и Прокоп Иванович.

До заповедника будущие одноложцы служили в одном научном бюро, занимая должности, примерно равные по силе: старшего рекомендатора и ведущего рекомендатора, различие между которыми носило скорее терминологический характер. Впрочем, Иван Прокопович получал на одиннадцать рублей больше денег, а Прокоп Иванович почитался на полранга более высокопоставленным (бывает же такое!), что при полярности характеров, нравственных понятий, всего, кроме пола и возраста, не могло не приводить к смертельному антагонизму.

Иван Полбин был до лечения глуховатым и картавым мужчиной в очках, с кудрявой бородкой и смуглой лысиной. Несмотря на интеллигентность, был он страшно предприимчив и цепок, что позволило ему достигнуть жалованья следующего ранга. Нащокин, напротив, брал свое усердием, потел, краснел и ждал, пока его потешное жалованье прибудет само собой. А между тем его визави (столы их располагались напротив друг друга) пропадал на половину дня, обдавал сотрудников алкогольным запашком, стирал со щеки чью-то помаду, успевал наделать за двоих и легко восстанавливал утраченное расположение начальства.

Заряд, таким образом, только ждал искры. Однажды Полбин исподтишка подправил, подписал и сдал руководителю бюро рекомендацию, которую в течение длительного времени мучительно создавал Нащокин, и был пожалован вознаграждением, которое, впрочем, получил бы и так. Вспыхнул тяжелый скандал мужественных людей.

Вежливый Нащокин назвал Ивана Прокоповича мудаком, а смелый Полбин бросил (и попал) в Прокопа Ивановича кактусом, повредил рекомендателю бровь и до смерти перепугал зрителей.

Доставленный в клинику Нащокин описал в заявлении все как было, и после перекрестного Спазм-теста с привезенным в наручниках Иваном…

(я совсем в них запутался) исследователи пришли к сенсационному выводу: один из арестованных, неважно какой, страдает неизлечимой болезнью крови, а другой – смертельный сердечник, хотя ранее ни тот, ни другой не подозревал об этом, и в этом их беда.

Результат известен. Полбина и Нащокина положили на одну раскладушку и сцепили шлангами, так что если раньше они имели возможность избегать друг друга хотя бы иногда, теперь они буквально дышали друг другу в рот и питали друг друга, точнее враг врага, иссяканием собственной крови. В несколько дней такого лечения стало очевидно, что одноложцы, недавно казавшиеся цветущими мужчинами, действительно находятся при смерти. Они синели и сохли на глазах.

Так продолжалось годы и годы. Наконец, как мы уже знаем, Иван

Прокопович отправился утречком в туалет, почувствовал слабость, упал и убился об унитаз, как и рассчитывал Евсей Давидович, без всякого насилия.

Ненормальная жизнь шла своим чередом. Как только выздоравливал один ненормал, комиссия выносила диагноз и приговаривала к лечению другого, а следом уже поспевал кто-нибудь еще, только что казавшийся себе вечнобольным. Нащокин выздоровел через какие-нибудь полтора дня после выздоровления своего кровного товарища.

Свидетелем, если не соучастником, этого выздоровления стал А. С.

Трушкин, который как слабосильный отпросился в тот день пораньше с работ. Все было просто: Нащокин страшно закричал (Ванька, сука, убери свой рот!), заколотил ногами, пустил пену ртом и быстро умер.

Опять, как позавчера, ненормалы пережидали свой отдых между дисциплинами. Опять они питались, беседовали, дремали. И опять между ними присутствовал свежий труп товарища.