Дом боли - Страница 17
Это более-менее сложное представление с тем или иным количеством коллизий и сюжетных извилин, вплоть до любовных, завершалось в критический, самый невыносимый момент стилизованного гнета явлением сверху актера, изображающего Днищева, в тельняшке, бескозырке, патронташе и медицинском халате, с книгой собственных сочинений в одной руке и шприцем в другой. При его долгожданном пришествии карапеты бросали труд и, по указанию свыше, отлавливали одного национально-освободительного врага за другим, после чего Днищев подходил и собственноручно всаживал скрученному, злобно скорченному противнику чудовищный укол. Бывший враг на глазах у всех как бы приходил в себя, теплел, нормализовался (если бы в жизни все происходило так же гладко!), взваливал на спину мешок и приступал к приятному труду, который – о искусство! – только что казался невыносимым, а зрители умирали со смеху: так ему, туда! и аплодировали, без труда узнавая в загримированных комедиантах своих товарищей, с которыми еще вчера вместе корчились на хирургическом столе или изнемогали в карьере.
Служба кончалась организованным заклинанием на мертвом, но все еще очень красивом карапетском языке, которое каждый сотрудник и пациент обязан был знать наизусть:
Гули^ Днищев, гули Днищев,
Днищев, Днищев, гули, гули,
Доктор Спазман, доктор Спазман,
Гули доктор, гули Спазман.
После чего каждый сам уже знал, куда ему отправиться и чем заняться.
Время, свободное от теоретической подготовки, было занято физическим улучшением.
На каменоломне "Бодрость" трудились с тех пор, как начинало рассветать, и до того часа, когда темнело, с кратковременным перерывом. Одна команда работников заготавливала "камень", то есть заливала бетоном дно котлованчика, собственно и именуемого
"Бодростью", а другая тем временем занималась историей грядущих веков, карапетским языком или другой какой-нибудь гуманистической наукой, а после того как бетон хорошенько схватывался, подменяла своих изможденных товарищей, немедленно переходящих к учению, и начинала дробить ломами и кувалдами (кому что перепадет) заготовленный "камень", который затем подавался тачками, носилками и корзинками наверх, быстрее, быстрее, чтобы освободить котлованчик для свежего бетона.
Назначались и другие оздоровительные работы: менее длительные, но более сложные или менее срочные, но более нудные, как то: склеивание коробов и их расшивание, прополка, прореживание заповедника и посадка деревьев и кустов, сбор ядовитых растений для лечебной лаборатории, возведение и снос построек и так далее, в зависимости от усмотрения начальства и особенностей ненормала.
И все же ничто не могло сравниться с процедурами. Одна их секунда перевешивала восемь часов умопомрачительных занятий и десять часов изнурения на свежем воздухе. В Алешином случае это было укалывание стальной иглой (три раза в день), искусственная рвота перед сном и спонтанная силовая терапия, то есть регулярное избиение. Обычно не очень сильный и жестокий, а скорее самомнительный младший санитар
Вениамин ловил его где-нибудь при переходе с одного мероприятия на другое, отводил в сторону и ударял несколько раз по щеке, спине, животу или еще чему-нибудь, после чего тревожно спрашивал: "Ну как?". Чтобы поскорее отделаться и сделать немного приятного этому неопытному мальчику, Алеша говорил: "Сегодня очень сильно. Боль адская". Вениамин расцветал.
Во время занятий по истории грядущих веков (или ненормального мира?) Вениамин тихонько принес лектору (санитару, хирургу, мясорубу) Груберу записочку, приостановившую диктовку. Сердце у
Алеши, да и не только у него, участило биение, пока старый санитар разбирал принесенное через толстые очки и без них, то приближая к самым глазам, то отдаляя на всю длину руки. Вениамин раскованно улыбался и небрежно поглядывал то на ненормалов, то на Грубера, то на свои спортивные туфли, совсем еще новенькие, как с картинки.
– Теп-лин, – выдавил наконец старсан и повторил с уверенным ударением:
– Терпин Алексей, есть такой?
– Теплин? – переспросил Алеша без надежды на ошибку.
– Да, Алексей Терпин, на выход.
Пробираясь между раскладушек и перешагивая через чьи-то вытянутые ноги (разрешите?), Алеша чувствовал, как отрывается от чего-то неприятного, но надежного и проваливается, летит во что-то новое, жуткое, заведомо худшее. На него смотрели во все глаза, как смотрят дети, собаки и старухи, или, напротив, хмурились и отворачивались.
Рыжая девушка с яркими губами (Марина? Марья? Маня?) проводила его взглядом такой ощутимой жалости, что он готов был поблагодарить ее, если бы это что-нибудь изменило. "А что если меня сейчас… того?" – подумал он. Память автоматически воспроизвела: "Можно прямо отводить за сараи и кончать". – "Нет, нет, мне слишком рано!" Его возмущенная душа встрепенулась, слепо забилась и ударилась о свою темную, тесную оболочку. Алеша послушно вышел вслед за санитаром.
– Меня должны были спросить по истории нормальных веков, – слабо сказал он спине Вениамина.
– Другого спросят. Века никуда не денутся.
Вениамин остановился перед одной из дверей коридора: невзрачной, непрочной и неплотной, какие обычно ведут в подсобные стенные кладовые, набитые дырявыми калошами, ветошью, лейками и прочей хозяйственной утварью. За такой дверью легко было вообразить себя спутанным проволокой, закиданным дырявыми пыльными мешками, мертвым.
– Ну, что у вас там с Облавиной? – спросил Вениамин, поигрывая ключами и пряча глаза, как обычно он делал, прежде чем ударить пациента в какое-нибудь неожиданное место.
– Ничего, – прозвенел голос Алеши.
– А отчего же такая срочность, если ничего?
Вениамин достал из-под мышки автоматический пистолет с длинным стволом и прямоугольной рукояткой и, нервно оглядываясь и покусывая юные губы, стал что-то в нем ощупывать и перещелкивать. Похоже было, что он не очень в ладах с этим предметом.
– Не знаешь, куда здесь что?
Он протянул пистолет Алеше, но тот отвел руки за спину и отрицательно покачал головой. Имел он право хоть один раз в жизни поступить невежливо?
– Не хотите – не надо! – взвился санитар. – Как будто мне больше всех надо. Одна говорит – кончай нормализацию, другая – ни в коем случае, а третий стоит и ждет сложа руки, как будто не для него стараются. Ступай на все четыре стороны! Надоело с вами нянчиться!
И он толкнул дверь.
Без всяких ступеней, порожков и приступочков прямо под ноги расстелилась короткая трава, изумрудно горящая на позднем солнце.
Бархатной аппликацией порхала с места на место бабочка, тёк низкий зуд шмелей над млеющей землей. Голова у Алеши закружилась, как от хорошего наркотика, ведь он, находясь столько (сколько?) дней в самом сердце всемирного заповедника, собственно, ни разу не побывал на природе, не считая дороги сюда и на пыльную, каменистую территорию забоя "Бодрость". И сразу он увидел посреди этого елисейского поля два ослепительных пятна, как бы еще двух бабочек, частично превратившихся в двух прекрасных чужих девушек, постепенно становящихся его собственными женами, Еленой 1-й и Еленой 2-й. "Не может быть", – подумал он. Ведь несколько секунд назад само продолжение жизни казалось сомнительным.
При появлении Алеши девушки не подали вида или не узнали его так же, как он сначала не узнал их, но по мере его неуверенного приближения начали приглядываться и проявлять беспокойство. Ать-два, ать-два, левой-правой. Алеша видел свои вышагивающие ноги в старых портках и неказистых сандалиях, которые, наверное, должны были скоро окончательно разорваться и распасться, но все же имели все шансы пережить своего ненормального, но пока головокружительного живого хозяина, и почувствовал трогательную щекотку назревающих слез.
Несмотря на размашистый шаг, он все еще как будто находился на месте. Сквозь дым головокружения он видел, как девушки поднимаются, подбирая яркие воланы своих юбок, вопросительно переглядываются и устремляются к нему, более легкая Елена 1-я чуть быстрее.