Должность во Вселенной - Страница 109
— Хорошо! — тот откинул голову к спине сиденья; кровь отливала от его щек. — Я не буду, как в пьесе. И как в фильме, не буду. Хор-рошо… Что делать, что?
— Вот! — Пец тронул за плечо шофера. — Сейчас. Остановите!
Машина находилась в километре от Шара. Он, башня, зона — были видны громадиной на половину неба. Они выскочили из кабины в момент, когда в ядре Шара возникла ослепительная голубая точка. Она озарила все на доли секунды, но настолько ярко, что, когда погасла, то и солнце, и освещенные им здания выглядели блеклыми тенями. Люди во всем городе остановились, тревожно глядели на Шар.
Метапульсация вынесла в переходный слой одну из звезд, понял Пец. Как и вчера, когда Корнев метнулся к ядру — и обжегся.
— Как и вчера, слышите, Юра, как вчера! — Он схватил за руку архитектора, говорил не заботясь, поймет ли тот. — Таращанск — и котлован под башню, вспышка-звезда вчера, от Корнева, и сейчас… Ведь то же самое делается-то! Да и как иначе.
А в Шаре уже все изменилось — с быстротой, обеспечиваемой ускоренным временем. Ядро и верх башни окутались мутью; там будто что-то взорвалось. Серая муть ринулась вниз, замедляясь в падении. Затем от земли плавно поднялось облако пыли.
— Что же вы наделали, папа Пец! — горевал рядом Буров. — Ведь если Шар оторвется, то конец всему, не только башне — изменению судеб человечества!
— О Витя! Чего стоит человечество, если судьба его зависит от прочности четырех канатов!
Конец слов Пеца заглушил налетевший со стороны Шара грохот, гром, рев.
— В машину!
Шар уцелел, удержался над башней. Только что-то вибрировало в нем, распространяя пыль, шум и сотрясения воздуха. Все это нарастало навстречу несшейся по бетонным плитам «Волге».
— Что делается, сколько добра пропадет! — приговаривал шофер, наклоняясь к рулю, будто под обстрелом.
— Надо канаты ослабить, вот что! Тогда сеть выдержит.
— А башня?
— Считайте, что ее нет. Есть стройплощадка для Шаргорода.
— Как канаты-то?
— Автоматический регулятор натяжения отключить. Он в координаторе, я знаю где!
— Ох, что там делается! Сколько еще будет ударов Метапульсаций, Вэ-Вэ? Вот опять…
— С десяток, сейчас должны кончиться. Но там, похоже, не только это…
Они говорили все разом, кричали, пересиливая нарастающий шум, и смотрели, думали, примеривались к катастрофе.
И тень Корнева незримо неслась над машиной, именно ему адресовал Пец свои мысли-чувства сейчас: «…потому что все двояко, Саша. Один по внешним наблюдениям процесс разноса, разрушения, даже вспышки — различен по сути. Он — бедствие, катастрофа, горе, если разумные существа там не поняли жизнь, не поднялись над ее явлениями, не овладели ими. И он же — победа, освобождение, переход к освоению более обширного мира, если поняли и овладели. Делаться все равно что-то будет — так лучше пусть по-нашему. Не выделяться энергия — и психическая, интеллектуальная, от растекания времени — не может, как не могут не светить звезды.
…У цивилизаций все, как и у людей, Саша. Человеку — настоящему — если и докажут, что поглотившая его ум большая цель недостижима, многие пробовали, не добились, только сложили головы, то он, вникнув, все равно решит: „Да, их попытки неудачны. А попробую-ка я вот так…“ И пойдет, и станет делать. Возможно, добьется своего; скорее — нет, может и погибнуть. Но — найдутся другие, новые, которые скажут: а попробуем-ка мы, — и тоже пойдут.
Миллионы трусов останутся при здоровье, миллионы благоразумных скажут: „Мы же говорили ему (им), что он (они) напрасно прет (-ут) на рожон!“ Но не ими жив народ, не ими живо человечество. Народы и человечество живы, пока являются в них люди, стремящиеся за предел достижимого!
…Любарский давеча показал мне, что шлейф космических аппаратов, выводимых с планеты MB, неотличим от протопланетного шлейфа, выбрасываемого звездой, — как и сама планета при определенном ускорении времени неотличима от звезды. Так ведь естественно, что все это одной природы: какой же еще может быть природы труд и творчество в любом месте Вселенной, как не той же самой — звездной!
…И может быть, самой большой твоей ошибкой, сынок, было, что принял ты за конец начало неизведанного, за смертную муку — муку нового рождения, рождения в понимании».
Виктор Федорович прислушивался к этому полубезумному бормотанию, выхватывал отдельные фразы — сопоставлял, додумывал, постигал. И снова шептали, шелестели, шипели в ушах его пенные потоки Вселенского моря, рокотали и пели, переплетаясь голосами, созвездия, светила, планеты, симфоническими аккордами завершали их бытие вспышки сверхновых. И отходило прочь так перекореживавшее его мечтание: закрепиться на посту главного — это да, а прочее все чепуха. Он снова был на высоте — на той самой, звездной.
Когда Шар выдал вспышку, Герман Иванович Ястребов находился в гараже и ничего не заметил. Сын, вернувшись, сказал, что затвор багажника опять не держит, на ухабах открывается: «ехал обратно, как Анна Каренина в карете — с поднятым задом», — и после обеда механик решил починить. Был он сейчас сердит: на горьковчан (такие деньги дерете за «Волгу», так сделайте все путем!..), на сына, у которого он теперь, получается, за обслугу (мог бы сам поглядеть, раз катаешься, за бензин не платишь! Но зачем, если отец все умеет?…), и вообще на жизнь.
Он не обратил внимания и на последовавший гром; но в гараж влетел сын:
— Батя! Гляди, что это там у вас? Герман Иванович вышел из гаража, взглянул на Шар — пыльно трепещущий, грохочущий — сказал растерянно:
— Ё-ма… что ж там такое случилось?
— Таращанск сейчас будет, вот что случилось! — вскрикнул сын. — Сматываться надо отсюда, батя! Брать, что поценнее — и драпать!
Они жили вдвоем, жену Ястребов схоронил два года назад. Хороших вещей у механика было немало. Сын завел и выкатил из гаража поближе к крыльцу «Волгу», потом они вдвоем — сын бегом, отец прихрамывая — выносили и укладывали в багажник и на заднее сиденье дубленки, и шапки, кожаные куртки, японскую магнитолу, цветной телевизор, столовое серебро. Герман Иванович не забыл и припрятанные сберкнижки, деньги, ювелирные вещицы. Набили все полностью; свою дубленку и норковую шапку сын, невзирая на жару, надел на себя.
Оглядываться было некогда, но краем глаз Ястребов заметил суматоху и в соседних дворах: справа тоже вывели из гаража и набивали добром «Жигули», слева — мотоцикл с коляской; там и в доме напротив уже голосили женщины.
— Давай скорей, батя! — подгонял сын, выруливая машину за ворота. — Медлить себе дороже, драпать надо!
Запыхавшийся Герман Иванович все-таки запер дом, ворота и калитку, плюхнулся на сиденье. Сын дал газ.
Директорская «Волга» подлетела к проходной, когда в ядре Шара как раз выпятилась последняя Метапульсация. Ее сине-лиловое зарево на миг просветило висевшую в зоне пыль. Верх башни вблизи выглядел уступчатыми крепостными развалинами: не было более лаборатории MB, профилактория, экспериментальных мастерских вверху; рваными проемами, разлинованными арматурой, зияли бока кольца-лифта. На этот раз не выскочила к барьеру НПВ голубая точечная молния-звезда; только воздушный удар перекачки, грохот рвущегося бетона, треск падающих обломков.
Пец, Буров и Зискинд выскочили, стояли, задрав головы, ждали, что после удара все успокоится. Но нет, колыхания неоднородного пространства продолжались; волнисто изгибались контуры башни, расстояния между рядами окон (и размеры их) то уменьшались, то росли. Частично это были оптические искажения пространства — но новые трещины в стенах башни, выпадающие оттуда квадраты облицовки, стекла и целые рамы свидетельствовали, что НПВ по-прежнему корежит ее. Ревел тот же, что они слышали, подъезжая, орган перекачки, к нему добавлялся оглушительный басовый звук вибрирующих от предельного натяжения канатов сети: они то удлинялись, то сокращались. Ураганы и смерчи метались по зоне и около, раздували пыль и мусор, шатали и валили автокраны. А с высот покрывал все это вьюжный множественный вой сетей.