Доллары за убийство Долли [Сборник] - Страница 66

«Мне придется, — подумал он, — употребить такие же усилия, чтобы не дать угадать мою невиновность, как виновному, чтобы скрыть свое преступление».

Прибрав стол, он направился к умывальнику. Тут беспорядок был таков, что невозможно было допустить, чтобы это было дело рук одного человека.

Говорят, предметы выдают тайну рук, трогавших их. Довольно было взглянуть на расположение полотенец, чтобы догадаться, что они брошены несколькими лицами: преступник, когда он один, не вынимает для своего личного употребления столько вещей. Если не рассудок, то инстинкт принуждает его к быстроте. Поэтому, так как при случае все улики должны были быть направлены на него, необходимо было, чтобы даже в преступлении проглядывал аккуратный человек. Такой педант, каким он был, никогда не скомкал бы так полотенца. У людей, с детства привыкших к чистоте и элегантности, даже в минуты безумия остается неясная потребность порядка и опрятности. Преступление светского человека не может походить на преступление бродяги. Происхождение указывается в самых незначительных подробностях. Ему вспомнился один случай во время террора: аристократ, переодетый до неузнаваемости и обедающий в простом кабачке вместе с санкюлотами [12] и вязальщицами, выдает себя манерой держать вилку. Казалось бы, обдумал все… кроме необходимой мелочи. Преступник изменяет свой почерк, скрывает свою личность, но опытный глаз тотчас замечает среди искривленных букв, искаженных линий, умышленно измененных нажимов характерную букву, типично поставленную запятую, и этого достаточно, чтобы открыть подлог.

Он методично привел все в порядок, стер кровавую руку на стене, сцарапал на комоде след от удара подбитого гвоздями каблука, но оставил нетронутыми все брызги крови. Чем больше их будет, тем покажется более продолжительной борьба. Вскоре ничего не осталось от улик, оставленных «теми другими». В искусственной обстановке преступление становилось анонимным убийством, не оставалось ни малейшего следа для облегчения действий полиции. Теперь нужно было сделать из него преступление определенной личности, придать ему особую окраску — одним словом, забыть в этой комнате какую-нибудь вещь, которая могла бы послужить основой для розыска. Тут требовалось действовать осторожно, не впасть в грубый обман, легко заметный; нужно было, чтобы вещь могла быть забытой… Кош вынул носовой платок и бросил его возле кровати, потом, подумав, поднял его и посмотрел метку: в одном углу перевитые М и Л. Он задумался. М Л?.. Это не мой платок; потом улыбнулся, вспомнив, что платки вечно теряются и что можно почти сосчитать число своих знакомых по разрозненным платкам, находящимся в вашем шкафу… Его палка — бамбук с серебряным набалдашником, привезенная ему из Тонкина, — была слишком особенная, слишком заметная…

Он посмотрел вокруг себя, на себя. Колец он не носил; его рубашка была застегнута простыми фарфоровыми запонками, подражающими полотну, купить которые можно в каждой лавчонке. Оставались запонки у рукавов, но ими он дорожил, не ради их стоимости — она была пустяшная, но как дорожат иногда безделицами, к которым привыкли и с которыми сдружились. И потом, запонки нельзя забыть… их можно вырвать…

Он ударил себя по лбу:

— Вырвать! Великолепно! Если поднимут запонку на ковре, скажут: «Во время борьбы жертва, вцепившись в руку убийцы, разорвала рукав его рубашки и сломала запонку. Убийца ничего не заметил и скрылся, не подозревая, что оставляет за собой такую улику».

Таким образом все делается вполне правдоподобным.

Отвернув рукав, он взял внутреннюю сторону левой манжетки в руку, схватил правой, свободной рукой наружную сторону и, дернув ее резким движением, разорвал цепочку, которая упала на пол вместе с маленьким золотым шариком с бирюзой посередине. Другая половина запонки осталась в петле; он ее вынул и положил в карман жилета. Но второпях он не заметил, что его пальцы были запачканы кровью и что он запятнал ею свою рубаху и белый жилет. Затем он вынул из внутреннего кармана конверт с надписанным его адресом и разорвал его на четыре неравных куска.

На одном было написано:

Monsieur Ou

На другом: èsi

На третьем: ue de

На четвертом: Е. V.

Coche

Douai

Этот последний обрывок слишком ясно указывал на него; он сделал из него шарик и проглотил. Потом обгрыз зубами на первом обрывке две начальные буквы своего имени; в результате получилось три почти непонятных клочка, но по которым все же, при старании, можно было восстановить имя мнимого убийцы. Как ни трудна была эта работа, все же она была возможна. Как честный игрок, он давал шанс противникам, не открывая вполне своих карт. Он бросил все три обрывка бумаги куда попало. Один из них упал почти на середину стола. Два других пристали к ковру. Чтобы быть уверенным, что их не примут за обрывки писем, принадлежащих убитому, он подобрал все другие разбросанные бумаги и положил в ящик, который затем запер. После этого, окинув внимательным взглядом всю комнату, чтобы убедиться, что ничего не забыл, он надел пальто, пригладил цилиндр рукавом, прикрыл запятнанной кровью салфеткой лицо покойника, глаза которого, теперь уже стеклянные, казались немного ввалившимися, потушил электричество, вышел из комнаты, прошел неслышными шагами коридор, спустился с лестницы и очутился в саду.

Проходя по дорожке, он тщательно загладил следы ног, уже несколько занесенные песком, и осторожно пошел, ступая одной ногой только по песку, а другой — по затверделой земле клумбы, добрался до калитки, открыл ее и вышел наконец на улицу. Неподвижные тени тянулись через всю дорогу. Ни малейшего шороха, ни малейшего аромата цветов не проносилось в тишине этой бесконечно непроницаемой ночи. Далеко где-то завыла собака. И тишина наполнилась непонятной грустью. Кош вспомнил старушку няню, говорившую ему в детстве, когда в деревне завывали так собаки:

«Это они воют, чтобы дать знать Святому Петру, что душа покойника стучится в двери рая».

Непонятная сила воспоминаний! Вечное детство души! Кош вздрогнул, представив себе время, когда маленьким ребенком он зарывался в подушки, чтобы не слышать жалобных стонов, носившихся ночью в саду, и на минуту почувствовал теплоту материнских губ, так часто касавшихся его лба.

Потом все смолкло. Он посмотрел на часы — был час ночи. В последний раз он окинул взглядом дом, где только что пережил такие необычайные минуты, вернулся к решетке, раздвинул концом палки плющ, закрывавший номер, и прочитал: 29.

Он повторил два раза: 2; 9! 2; 9! Сложил цифры, чтобы иметь механический способ их вспомнить, повторил: 9 и 2 равно 11, потом начал припоминать, нет ли какой-нибудь хорошо знакомой цифры, совпадающей с ней, и, вспомнив, что день его рождения 29 числа, пошел дальше, уверенный теперь, что не забудет. Он дошел до конца бульвара, не встретив ни души. Впрочем, он шел, не глядя по сторонам, слишком взволнованный, чтобы связно думать, стараясь разобраться в своих впечатлениях. Все до такой степени спутывалось и сливалось в его голове, что он не мог ясно себе представить план дальнейших действий. Его жизнь раздваивалась или, во всяком случае, разом сильно изменялась. Одна минута неуверенности, один неправильный шаг могли разрушить все его планы. Будучи невиновным, но желая казаться подозрительным, он мог себе позволить только промахи виновного.

Недалеко от Трокадеро он встретился с парой, тихо шедшей вдоль улицы. Обогнав их, он обернулся и, смотря на их удаляющиеся фигуры, подумал:

«Вот идут люди и не подозревают, что в нескольких шагах отсюда совершено преступление. Кроме убийц я один знаю об этом».

Он почувствовал некоторую гордость при мысли, что он единственный обладатель такой тайны. Сколько времени продолжится это? Как скоро убийство будет открыто? Если убитый, как можно предполагать, жил один, не имея ни горничной, ни кухарки, некоторое время могло пройти, прежде чем его отсутствие будет замечено. Как-нибудь утром какой-нибудь поставщик позвонит у двери; не получая ответа, он позвонит еще, войдет. У него захватит дыхание от ужасного запаха. Он поднимется по лестнице, войдет в комнату и там…