Долгий сон - Страница 99

— Ничего, нормально, — с наигранной бодростью ответил он.

Эмма обвела его скорбным взглядом и вдруг прослезилась.

— О чем ты, мама?

— Да как же, — зашептала Эмма. — Этот твой мистер Макуильямс говорит, у тебя с кем-то вышла драка и теперь тебе полтора года сидеть…

— Нельзя было по-другому, — сказал он. — Подсадили ко мне одну черную сволочь. Пришлось его вытурить из камеры.

— А чем он тебе был нехорош? — спросил Джим.

— Тем нехорош, что легавый.

— Ты бы все же потише, Пуп, — просительно сказал Джим.

— Да я и так тише воды! — вскинулся Рыбий Пуп. — Но ты знаешь, какие он заводил разговоры? Чтобы на пару вымогать у Кантли деньги… Что же мне было делать? Его пожалеть, а самому пропадать? Пусть скажет спасибо, что жив остался!

— Молись, сынок, — всхлипнула Эмма. — Господь тебя не оставит.

— Пуп, ты, правда, что-нибудь знаешь про эти чеки? — спросил Джим.

— Ни черта я не знаю! — с жаром уверил его Рыбий Пуп. — Ничего им от меня не добиться, пускай хоть на куски режут!

— Ох, парень, поступай с умом, — наставлял его Джим. — Одно могу сказать… Слушай, может быть, тебе что нужно?

— Нет, ничего, — протянул Рыбий Пуп. — Как в конторе?

Джим откинулся на спинку стула.

— В конторе — полный ажур, Пуп, — проговорил он с каким-то не свойственным ему прежде оттенком самодовольства.

— Приятный человек этот Макуильямс, — сказала Эмма. — Говорит, что все равно будет стараться тебя вытащить.

— Только когда-то это будет, — вздохнул Рыбий Пуп.

— Чем же ты рассчитываешь заняться, когда выйдешь? — спросил Джим.

— Не знаю, — соврал он.

Он рассчитывал уехать, но не хотел говорить об этом из страха, как бы они не вздумали навязывать ему свою волю. Никогда он с такой силой не ощущал отсутствия Тайри, никогда так остро не сознавал, как мало подготовлен к самостоятельной жизни, никогда не мечтал так страстно увидеть новые места, новые лица.

— Знаешь, — с легкой улыбкой начал Джим, — мы с Эммой хотим тебе сказать что-то важное — для нас важное и для тебя.

— Ну? — Рыбий Пуп насторожился.

— На днях мы с Эммой поженимся, — объявил Джим.

Рыбий Пуп, вздрогнув, поднял глаза на мать и не издал ни звука, хоть все в нем воспротивилось этим словам. Его обманули, он лишний… Нет… это предали Тайри. Он опустил глаза, чтобы Джим не прочел в них жгучую обиду.

— Мы друг друга любим, сынок, — робко оправдывалась Эмма, — несладко быть одной. А с Джимом мы ладим.

Рыбий Пуп смотрел на мать новыми глазами — а ведь она совсем не старая…

— Эмме не очень-то весело жилось, — сказал Джим. — Пускай и она увидит светлые дни. Вот скоро думаю открыть собственное дело.

— Понимаю, — сказал Рыбий Пуп.

Свинство со стороны Джима намекать, что отец плохо обращался с матерью. А что поделаешь? Он в тюрьме. Рыбий Пуп вздохнул. Да, когда кончится срок, он уедет. Уж теперь это точно. Если остаться, Джим с Эммой одолеют его наставлениями, вынудят жить по своей указке.

— Так ничего и не скажешь, сыночек? — с вымученной улыбкой спросила Эмма.

Он подавил желание ударить ее.

— Что ж, дай Бог счастья, — сказал он через силу.

— Я знаю, Пуп, как тебя воспитывали, — сказал Джим. — И все же мы сумеем найти общий язык. Я, кажется, тебя понимаю. Во всяком случае, я постараюсь стать тебе хорошим отцом.

— Ясно, — проворчал Рыбий Пуп, пряча неприязнь.

Никаким отцом ему Джим не будет, а прибрать к рукам его деньги и имущество они, слава Богу, бессильны. Он сидел в своей одиночке с новым ощущением безысходности. Значит, Джим и Эмма поженятся… Ладно. Черт с ними. Джим хороший человек, но для сыновней любви этого мало. У Джима один подход к жизни, а у них с Тайри — другой. Эх, отдал бы только Кантли честь по чести его долю от «податей», да прихватить бы еще то, что хранится в сейфе, и никого-то он не станет спрашивать — уедет, и ищи ветра в поле. И черт с ним со всем…

«Орлеан

Дорогой Рыбкин Пуп!

Не могу передать, до чего я расстроился, когда узнал про твою беду. Мама мне обо всем написала. Это надо же! Ты уж, брат, как-нибудь поосторожнее с той полоумной нечистью, которая водится в миссисипской тине. После того, о чем написала мама, у меня начисто отшибло всякую охоту ехать назад. Зависть их гложет, этих белых, вот что. Ты, друг, держи язык за зубами и строй из себя дурачка, а то не выпутаешься из этой передряги. Тони чуть не разревелся, когда я рассказал, что ты сидишь за изнасилование. До него в первую минуту даже не дошло, вылупился на меня, как будто ему пришли сказать, что умер Иисус Христос. Мы же знаем, что ничего этого не было. На фиг тебе кого-то насиловать, когда девочек, слава-те, Господи, и так хватает. Ты хоть нашел себе толкового адвоката? Самое лучшее, если найдешь из евреев. Они по этой части дошлые, южным телепням с ними тягаться слабо. И отмалчивайся ты, друг, при этих белых, ты ведь знаешь, какие они полоумные. «Да, да, да» — вот и весь твой сказ, лишь бы выбраться из тюрьмы и убраться подобру-поздорову. Отряси прах с ног своих и беги, беги без оглядки. А начнешь этим белым доказывать свое, так не сносить тебе головы, а толку все равно чуть. Помнишь, мы мальчишками ходили на ярмарку и одна белая дура нам в тот вечер стала показывать голые титьки? Сами вон что вытворяют, а на нас говорят, что мы их насилуем. Сволочи проклятые. Подлости чересчур много в этих белых. Если б мне кто доказал, что у Бога белая кожа, я бы, думается, ногой не ступил больше в церковь. Быть того не может, чтобы Господь Бог был такой, как эти белые выродки. Пуп, я тебе еще в том письме писал, обязательно приезжай во Францию. Деньги у тебя какие-то найдутся, а здесь ничего другого не надо. Выходи из тюрьмы и кати сюда, отойдешь как следует после всей этой заварухи с белыми. Во Франции тоже не рай, но здесь по крайней мере людей не убивают за то, что у кого-то мозги набекрень. Просто здешние белые больше похожи на людей, чем наши миссисипские психи. Пиши нам, друг. Жаль, мы так далеко, а то, конечно, поборолись бы за тебя. Ну, пока счастливо тебе.

Твой приятель

ЗИК».

Это письмо рассеяло его последние сомнения. Решено, куда податься — во Францию, в Париж. Как только выпустят на волю, он здесь минуты не задержится лишней. Он так изголодался по свободе, что при одной мысли о ней его бросало в дрожь.

За месяц до того, как истекал второй год его заключения, и ровно за неделю до того дня, когда ему должно было исполниться восемнадцать, к двери его камеры подошли Кантли и начальник полиции Мэрфи. Час был поздний, незадолго до полуночи. Что могло случиться? Рыбий Пуп уже спал и теперь, полный тревоги, оторвал от подушки голову, задыхаясь от неистовых ударов сердца. Что-то тут было не так, Кантли наверняка пожаловал неспроста.

— Здорово, Пуп! — весело окликнул его Кантли.

— Добрый вечер, начальник, — поднимаясь с койки, сказал Рыбий Пуп.

— Ба, да он у нас отлично выглядит, — заметил начальник полиции.

— Ну, Пуп, как самочувствие? — спросил Кантли.

— Ничего, — невнятно отозвался Рыбий Пуп.

— Ах, только «ничего»? — с упреком передразнил его Кантли.

— Хорошее самочувствие! — браво и неискренне поправился Рыбий Пуп.

— Вот так-то лучше, — проворчал Кантли.

Надзиратель отпер дверь, и Кантли с начальником полиции вошли в камеру. Они говорили так миролюбиво, что у Пупа чуть отлегло от сердца. Неважно, какой приговор тебе вынесли в зале суда, — окончательный приговор в мире белых выносят с глазу на глаз, личное решение, принятое под влиянием минуты обыкновенным человеком, наделенным властью, которая приравнивает его к богам… Кантли опустился на койку рядом с ним.

— Сердишься на меня? — спросил он, морща губы в усмешке.

— Зачем, я ни на кого не сержусь, — срывающимся от волнения голосом соврал Рыбий Пуп.