Доктор Великанов размышляет и действует - Страница 30

Да и не одного доктора проняло. Посмотрела направо, посмотрела налево – у всех глаза блестят, значит, и самой ье стыдно. Слова-то какие!

Еще раз, а потом и еще раз эту песню завели, а затем и сами спеть попробовали. Пусть от лесной стужи и от взрывов охрипли и огрубели голоса, пусть и не очень хорошо спели, – зато с чувством, от души…

И еще пели: и саратовские «страдания», и «Катюшу», и «Раскинулось море широко». А под самый конец взял колхозный бригадир Петр Черезов гармонику, и пошел по хате гром удалой русской пляски. Встал Василий Степанович, ударил каблуками, обошел круг, остановился перед Ульяной Ивановной и вызывает.

«Либо уж тряхнуть стариной?» – думает Ульяна Ивановна. По старой, еще девичьей памяти румянцем вспыхнула и на доктора Великанова глянула, а доктор смотрит, улыбается и в ладошки хлопает.

Поднялась Ульяна Ивановна и павой поплыла. В руке платочек кружевной. Развеяло по хате шелковым ветром запах духов трефовой дамы.

Поздно, очень поздно домой шли. По дороге доктор Великанов все «Москву» петь пробовал, только не вышло. А потом взялись они вдвоем с Василием Степановичем под руки и «Почему, почему, почемуточки» спели, и это совсем хорошо получилось.

Утром Василий Степанович проснулся, когда было еще темным-темно. Пощупал в потемках ходики и стал одеваться потихоньку, чтобы доктора и Ульяну Ивановну не обеспокоить. Но доктор, у которого порядком-таки побаливала голова, услышал и спросил:

– Встаешь, Василий Степанович?

– Встаю, Арсений Васильевич, – ответил плотник. – Нынче на работу идти. Вчера инвентарь, который уцелел, осматривал – очень много работы. Ведь весна-то не за горами. Работа теперь настоящая пойдет. Осине перевод кончился, за дубок пора браться.

Василий Степанович ушел, а на доктора Великанова напала тоска по больнице, по работе. Такая злая тоска, какой никогда еще не было. Грызет сердце, покоя не дает. Минуты тянутся часами.

Когда засерело за окном, постучался Санька-Телефон. Прижал нос к стеклу и сообщил новость:

– Доктор!.. Арсений Васильевич, Ульяна Ивановна!.. Наши город взяли. Немцев каких побили, каких выгнали. Сейчас машина военная оттуда пришла.

Пожалуй, никогда еще не билось так у доктора Великанова сердце, как в эту минуту. Будь у него крылья, сейчас бы полетел туда, где ждало его любимое дело.

Заволновалась и проснувшаяся Ульяна Ивановна.

– Неужто город отбили? То-то я нынче сон такой видела – будто комната пустая, а в ней ботинки разные стоят да калоши. Очень я много калош видела.

– Хотел бы я знать, какое отношение имеет ваш сон к взятию города? – раздраженно спросил доктор Великанов.

– Ко взятию отношения он, верно, не имеет, зато скорое путешествие предвещает, – объяснила Ульяна Ивановна. – Кожаная и резиновая обувь всегда к походу снится. Хоть кого спросите, всякий вам скажет. Карты – те соврать иногда могут, а сон, если удачно приснится, обязательно сбудется.

Доктор Великанов не стал спорить с Ульяной Ивановной по той простой причине, что предсказанный ею срочный поход соответствовал его намерениям.

Между тем мысль Ульяны Ивановны успела уже переключиться на соображения практического характера:

– Козу, Арсений Васильевич, обязательно с собой взять придется. Есть ли там сейчас снабжение, нет ли, а нам большое подспорье будет…

Крутится над холодным городом белая метель. Гудит ветер обгорелым железом, звенит оборванными проводами. Под ногами – нетронутый снег. Пухлыми, ребристыми сугробами завалил он подъезды, сыплется в пустые глазницы выгоревших окон.

Крутит метель над развалинами, будто самый след человека замести хочет. Только никак не выходит ее затея. Заметет след, а уж десять новых пролегло, заметет десять – сто проложено, заметет сто, а глядь, уже рядом дорога пробита ~– прямая, плотная, наезженная.

Тридцать два окна в больнице, и через каждое видны темные снеговые февральские тучи. Чернеют искривленные огнем балки перекрытий, качаются и жалобно звенят провода.

Зеркальное стекло вывески разбито осколком, но прочитать ее можно.

– Что ж теперь, Арсений Васильевич, делать будем? – с тоской спрашивает Ульяна Ивановна.

Доктор Великанов слезает с подводы, привязывает Мазепу к фонарному столбу, снимает очки, протирает их и надевает снова.

– Что делать? – переспрашивает он, стараясь казаться очень бодрым. – Будем делать то, что всю жизнь делали, – работать. Видите, напротив дом уцелел, – туда и пойдем. Раньше, если мне не изменяет память, здесь была какая-то заготовительная контора, теперь будет родильное отделение.

И, проваливаясь на каждом шагу в снег, доктор решительно идет к раскрытому настежь подъезду дома. Ульяна Ивановна робко следует за ним.

…Шуми, ветер, беснуйся как хочешь, а не выйдет по-твоему, никогда не выйдет! Крепко-накрепко приклеено густым клейстером под простреленной вывеской глазастое объявление:

В новом помещении уже хозяйничает Ульяна Ивановна.

Залепила окна, и ветер теперь не дует в них. От раскаленной печи веет сухостью и теплом, из далекой комнаты доносится детский крик и чмоканье.

На случайно подобранном листке нотной бумаги доктор Великанов пишет первый документ первого гражданина, родившегося в освобожденном городе. Ульяна Ивановна, сложив руки, стоит у притолоки и смотрит, как быстро и весело бегает его перо.

Но вот доктор откладывает ручку, хмурится, и пальцы его начинают барабанить по краю стола.

Смотрит по сторонам Ульяна Ивановна и не понимает, чем он недоволен. Все как есть – в полном порядке.

Кастрюлька с кашей в уголке так и сияет, собственной чистоте радуется. Чернеют на столе трубки стетоскопа, – стол выскоблен до белизны. Драгоценным огоньком светится никелированный футляр больничной печати. Что бы могло обеспокоить доктора Великанова?

А он пальцами барабанит и табуреткой скрипит.

– Ульяна Ивановна! – говорит, наконец, доктор. – Я неоднократно просил вас не брать у меня со стола коптилку, которую я сделал из консервной банки. Я буквально не могу без нее работать…

Заменяет Ульяна Ивановна коптилку. Расходятся на лбу доктора Великанова строгие складки, снова скользит по нотной бумаге его перо.

«Перец ты, перец! – думает Ульяна Ивановна. – Как был перцем, так и остался».

И от этой мысли ей делается очень весело. Ее сердце радостно бьется от избытка любви и счастья.