Доктор Чистота (СИ) - Страница 2

И почувствовав на себе эту холодную ладонь, она онемела. Язык отнялся, колени подкосились. Она не могла кричать.

Ее маленький робкий страх превратился в огромного кровавого зверя. И проглотил ее без остатка. Ам.

Теперь она здесь. «Зато я буду знать, что в моей смерти виновато мое воспитание». Нина сухо, безжалостно засмеялась. Удивительно, но спустя столько времени взаперти ее чувство юмора не исчезло, а, наоборот, обострилось. Теперь им можно было резать колючую проволоку и вскрывать вены.

Она спустила левую ногу вниз, поставила на каменный пол.

Холод — неумолимый, жестокий — пронизывал ступню до колена. Словно ледяной стальной штырь. Заполнял плоть изнутри.

Она застонала, стиснула зубы. И сбросила вниз вторую ногу. Боль в растрескавшейся пятке заставила ее выгнуться. Она вскрикнула и одернула себя.

Нет, больше никаких криков. Ничего. Ничего.

Она усилием воли поднялась, от боли на глаза навернулись слезы.

* * *

В тот день она гладила белье. Рубашки мужа, растянутые, но любимые. Футболки. Все огромное — ее муж высок и широк в плечах.

«Он найдет меня». Она хотела в это верить и верила — даже сейчас, после сотни белых царапин на стене — эта вера жила в ней, как… как болезнь. Как раковая опухоль.

Она чувствовала, как метастазы этой надежды пронизывают ее тело насквозь, парализуют, ослабляют волю.

«Что я могу сделать⁈» Что она могла сделать?

«Я могу только ждать». Он рано или поздно ее найдет.

Что-то, а это он умел. Находить людей. И… делать им больно.

Она вдруг представила, как он находит человека-«Белизну» и что из этого выйдет. На короткое мгновение ей стало жарко.

Ненависть — хорошая штука. Ненависть дает много тепла. Ненависть согревает.

О, что бы он сделал с человеком-«Белизной»… Тут пригодились бы его бешеные вспышки ярости!

Она всегда чувствовала в муже некий изъян. Недостачу. Словно тайком вынесенные из магазина кусок мыла, пара помидоров, бутылка дешевого (три звездочки, Дагестан, запах клопов) коньяка.

Вот такой он, ее муж. Сильный снаружи. Но слабый. Словно внутри огромной башни, внутри железобетонной конструкции установлены прогнившие деревянные перекрытия. Однажды она увидела в его бумагах фотографию, вырезанную из газеты. Старое здание за выщербленным кирпичным забором, заросшее крапивой и репейником. От здания веяло чем-то древним — и неприятным. Точно запах нашатырного спирта, зеленки и старого гноя на желтоватом кусочке старой ваты.

«Нина», — услышала она голос мужа. Вздрогнула — и оглянулась, настолько этот голос показался ей реальным.

Но нет… В Пещере только она.

Нина не знала, откуда взялось это ощущение. Этот запах. Но муж ее тогда здорово напугал.

Зачем он хранил эту пожелтевшую вырезку? Что это значило для него?

И что это означало для нее самой?

Она так ничего и не сказала мужу.

А через несколько дней пришел человек-«Белизна».

* * *

На снимке было четверо.

Троих она хорошо знала — и двоих из них не любила. Особенно начальника мужа — громогласного смешливого фанатика охоты. Начальник обожал охоту словно напоказ. Вот смотрите, это моя слабость. Он казался пародией на стереотипного начальника полиции — но при этом не был тупым или бестолковым, а был умным и жестким под этой маской. Вторым был муж. Да, она не любила его, давно уже не любила…

Скорее боялась.

И только красивая светловолосая женщина вызывала у нее нечто, похожее на симпатию. На снимке та была моложе и далеко не такая… стильная, что ли? Странно, по идее, она должна была не переносить друзей мужа — друга-женщину точно, но, наоборот, только с ней у Нины возникло нечто вроде настоящей приязни.

Однажды, подвыпив, муж рассказал, что они все были знакомы задолго до службы в милиции… тогда еще милиции. «Святые девяностые», сказал он. Муж говорил с жутковатой кривой усмешкой, без выражения — и она снова почувствовала смутный беспричинный страх.

Конечно, тот страх был совсем еще не страх. В сравнении с нынешним тогда была легкая нервозность. Ха-ха. Смешно.

Однажды, на одном из совместных вечеров, когда мужчины допивали третью бутылку, спорили и кричали, сидя на кухне, а потом порывались петь идиотские песни, Нина вместе со светловолосой переглянулись и ушли в гостиную. С бутылкой текилы и парой ярко-зеленых лаймов. Они слизывали соль и пили прозрачную мексиканскую водку, а лайм разливал на языке кисло-сладкую горечь. Они болтали и смеялись, как две подружки. Потом включили музыку и танцевали в полутьме. Глаза светловолосой мерцали странно и завораживающе. Пошел медляк, Леонард Коэн утробным шепотом попросил «Dance me…», и они, дурачась, прижались друг к другу. Затем Нина почувствовала, как рука огладила ее бедра. А потом светловолосая притянула ее к себе и прижалась губами к губам.

Это был… странный вечер. Да.

Она провела пальцем по губам. Рассохшиеся, растрескавшиеся. Нижняя лопнула. Выступила капля крови.

Нина часто вспоминала тот вечер. Вернуться бы обратно, отмотать время назад, как в фантастических фильмах. И снова танцевать под медляк. И чтобы низкий хриплый голос Леонарда Коэна отдавался иголочками в животе. Dance me… to the end of time… Танцуй со мной… до конца времен…

Чтобы ничего этого не было.

«Я, наверное, сейчас совсем страшная, — подумала она. — Может быть, даже хорошо, что я этого не вижу». В Пещере нет зеркал. «И хорошо, что светловолосая меня не увидит».

И вдруг ей страшно захотелось найти зеркало.

* * *

Записка от человека-«Белизны»:

Здесь есть все необходимое. Лейкопластырь, если вдруг порежешься открывашкой. Запас открывашек…

Она бросила взгляд на древнее ведро, полное ржавых открывашек, — и засмеялась. Кажется, с каждым днем ее чувство юмора становится все тоньше. Раньше это не казалось ей смешным. Ха-ха.

Она стала читать дальше — словно не знала это письмо наизусть:

…еще я приготовил для тебя одеяло. Даже два — здесь бывает холодно.

Заботливый, скотина. Только о подушке он не подумал. Второе одеяло Нина сворачивала и клала под голову. Иначе от кирпичей шел могильный холод, жесткий и пронизывающий — прямо в мозг. Как болит голова. Как болит!

Как болит вообще все!

Пора сделать отметку. «Или…» Нина вдруг замерла, от мгновенного испуга заледенел затылок. «…Или я ее уже сделала?»

Она заставила себя успокоиться. Надо же, наконец пригодилась дыхательная гимнастика, которую она осваивала на занятиях йоги.

Вдох, задержать дыхание. Медленный выдох. На счет.

Еще раз.

Пять, семь, пять.

Она начала мысленно отматывать время назад, вспоминая свои шаги.

Нет, кажется, она даже не подходила к стене. Нет, точно не подходила.

Нина вздохнула.

Раньше ей казалось логичным, что в фильмах про тюрьму или необитаемый остров герой всегда делает зарубки. Отметины на стене, на дереве, на камне… на собственной руке. Неважно. Это было логично и просто — отмечать дни, которые ты провел в заточении. Как иначе ориентироваться во времени, если у тебя нет календаря? Время, проведенное в одиночестве, — «тюремное время» — тянется бесконечно и аморфно. Стоит ввести точку отсчета и методично отмечать прошедшие дни. Это порядок. Спокойствие. Это проявление собственной воли, сопротивление обстоятельствам. Пять черточек — равно пять дней, что я провел в вашей долбаной камере. И осознавая это, я проявляю свою свободу.

Я свободен внутри себя — даже в тюрьме.

Тогда это казалось логичным. Она усмехнулась с горечью. Все просто — один день, одна отметка. Семь отметок — неделя. Что может быть проще⁈

На самом деле все оказалось сложнее.

Память в замкнутом помещении работала не так, как обычно. Все в тумане. Размыто, как акварельный рисунок после дождя. Ты проснулась, пошла, нацарапала черточку — день. А через пять минут ты вернулась, смотришь на стену — черт, черт, черт, жопа, жопа, жопа — и уже не понимаешь, отмечала сегодня день или это было вчера. Как узнать⁈