Дочки-матери на выживание - Страница 8

Только что Аня представлялась ей придавленной ленью к дивану в их доме, находившемся в десяти километрах от Москвы, и вдруг проявилась в центре города. И это показалось Наташе чем-то за гранью… Ей-то верилось, что она имеет хотя бы приблизительное представление о ее жизни. Оказалось: она знает о дочери еще меньше, чем думала. На филфак Наташа ее «поступила», и Аня его окончила, но не в школу же теперь идти с этим дипломом! Получилось – вообще никуда. В себя.

У нее вырвалось призывное:

– Детка! Что ты здесь делаешь?

Ее охватила паника: дочь уже поравнялась с машиной, сейчас уйдет в свою тщательно скрываемую жизнь… Сидя вполоборота, Наташа провожала ее взглядом, сама не понимая: удержать хочет или боится быть обнаруженной?

Встрепанный московский воробьишка, темные волосы казались нечесаными с самого утра, шорты не стиранными никогда… Хотя Наташа сама забрасывала ее вещи в стирку, зная, что Аня и не вспомнит о куче грязного хлама в углу, распространяющего запах затхлости. Ей всегда было некогда отнести его в подвал, где стоит стиральная машина, она была поглощена поисками своего места в жизни. Глобального смысла происходящего. А в ее комнате тем временем копился дурной дух, пока мать не врывалась туда против Аниной воли. Наташа помнила, что во многих американских домах, где довелось побывать, когда ездила в Штаты по делам, ее поразил этот запах давно не стиранного белья в детских комнатах. Жаль, не спросила: их окончательно впавшие со своей демократией в маразм родители считают насилием над личностью стирку грязных носков без согласия владельцев?

Наташа видела, что ее дочь раздваивается все непоправимее, духом устремляясь к вершинам русской литературы, а образом жизни опускаясь к быту американской провинции. Мать Аня презирала одновременно за то, что та не перечитывала на ночь Достоевского и что призывала ее хоть раз в неделю наводить порядок в своей берлоге. Об остальных комнатах и речи не могло быть, давно уже была нанята домработница Вера, но к себе Аня ее принципиально не пускала. Наташа подозревала: дочь опасается того, что малограмотная тетка сунет нос в неразборчиво исписанные листы… Очень ей надо!

Светофор поманил зеленым, противиться его мягкому приказу было невозможно. Тотчас накрыла бы звуковая волна нетерпеливых гудков, привлекла бы Анино внимание. Пытаясь поймать отражение дочери в зеркале заднего вида, Наташа немного проехала вперед, впервые надеясь, что движение опять застопорится и ей удастся еще немного понаблюдать: какая она в одиночестве? Чему она так улыбается? Что нашептывает? Сочиняет свои бредовые то ли повести, то ли новеллы? Бессюжетные, странные. Наташе, которой она когда-то дала почитать, показалось – скучные. Никакой динамики. С тех пор Аня больше не показывала ей написанного.

Наташа понимала, что сама она далеко не художник. Но и потребителем себя не считала, ведь из кожи вон лезла, чтоб хотя бы улыбка ее родного города стала светлее. Если невозможно осчастливить всех его детей…

Аня бурчала, что мать впустую тратит время. Что людей нужно заставить не веселиться, а почаще задумываться. А сама только что улыбалась, уличила ее Наташа. И наверняка безо всякой особой причины. У нее нет любимого, который мог позвонить ей без повода. Университетские приятели еще проявляются иногда, но настоящих друзей, способных сообщить хорошую новость, у нее нет. И отец, которого Аня еще допускала к душе, сейчас далеко…

Она и сама была уже еле видна. Наташа невольно вытянула шею, чтобы поймать ее крошечное отражение. У нее опять сдавило сердце: «Моя девочка исчезает, пытается совсем ускользнуть от меня…» И в этом была вся их жизнь: Аня существовала поблизости, но не вместе с ней. Со своими мыслями и улыбками, едва слышным бормотанием, самостоятельным пребыванием в мире, где Наташа тоже присутствовала, не более того.

Поток машин потек медленно, но верно. Наташа в смятении оглянулась: дочери уже и не видно, придуманный мир опять утянул ее, как мать и боялась когда-то. Разве у Ани есть определенная жизнь в этом мире, в этом современном городе, где Наташа чувствует себя как рыба в воде? То, что так презирает ее дочь – круговорот лиц и событий, бесконечные звонки, нужда в ней одновременно всех и каждого, распухший от записей ежедневник, – это позволяет Наташе чувствовать себя живой. Необходимой. Не зря проживающей жизнь.

А дочь именно это всегда презирала, считала суетой сует, недостойной рода человеческого. Наташа почувствовала, что закипает: «Целыми дни валяться на диване, размышляя о вечном, конечно, более достойно! А пожрать мама пусть в клюве принесет. Вся в отца…»

Этого дочери никогда не говорила. Не потому, что боялась обидеть… Иногда – ой, как хотелось хлестнуть побольнее, хотя бы фразой! Но как раз это для Ани не прозвучало бы обидно: ей хотелось быть похожей на Володю. То, что его режиссерская гениальность не признавалась никем, кроме нее, ну, еще и Арины, как выяснилось, не могло разочаровать в нем дочь. А вот то, что он впустил в свое личное пространство другую девочку, оттолкнуло Аню, обозлило.

И все-таки, не уехав вместе с отцом в провинцию, она тем самым не от него отреклась – от себя. Ловя острые, вприщур, взгляды дочери, Наташа с тоской думала, что Аня возненавидела ее за то, что мать удержала ее своей Москвой…

«Утром я закончила историю, которую писала больше года. Праздник? Сомнительно. Ощущение такое, будто потерян еще один близкий человек… Только обвинить некого, сама придумала своего героя, сама же ускорила расставание, хотя могла бы и десять лет писать. Большего раздражения у матери, чем то, что уже заработала, я все равно не вызвала бы.

Герой моего романа (как звучит!) тоже не как все. Как и я, как и отец, от которого отшатнулась, когда нужно было сделать выбор: а вдруг чужой?! Вдруг все, чем я жила до сих пор, было только иллюзией? Одной из моих фантазий. Как Алик. Хотя, признаться, его я все же не совсем придумала, а действительно встретила прошлой весной, кажется, уже в мае, на подходе к нашему дому, который еще был полон жизнью, потому что отец и брат были с нами и ничто не предвещало беды… В этой фразе обычно говорят «казалось». Но нет, не казалось! На самом деле никаких предвестников не было, кроме того, что родители уже давно смотрели сквозь друг друга. Точнее, она сквозь него.

Наверное, внутри ее тогда воцарилась такая же пустота, какую ощутила я, когда роман был закончен. И она попыталась заполнить ее другими людьми, множеством людей! И меня тоже потянуло потолкаться в Москве, увидеть новые лица, упиться радостью оттого, что я закончила роман и что так тепло и тихо, и даже детские голоса звучат не раздражающе. Они сливались с птичьими возгласами, и казалось, будто дети – это просто большие птицы, спустившиеся на землю. Не страшные птицы. В прекрасном эгоизме своем совершенно не замечающие никого, кроме себе подобных.

Мне хотелось надышаться воздухом своего города, собрать пыльцу с его вялых цветков и напитать их силой воображения, сделать их диковинными, яркими, гигантскими, поместив на страницы той повести, что задумываю сейчас. Думаю, в отличие от жестковатого романа об Алике сейчас получится немного странная легенда о девочке, запертой в подземелье и приручившей цветы, что росли возле ее решетчатого окошка. Вытягивая травяные шеи, они проникали в ее мрачную тюрьму и дарили ей свою красоту, свои яркие цвета. Постепенно они научились понимать язык друг друга. Ну, и так далее… Сказка. Ложь.

Вся литература – это, по сути, или сказка, или ложь. Ткань романа всегда или красивее, или ужаснее, чем настоящая жизнь. Все преувеличенно, слишком выпукло, неестественно ярко, даже описание отбросов и помоек. А жизнь – это такая тягомотина, такая серость или пошлость, что если описывать ее, не утрируя, то подобное никто и читать не стал бы. Скукотища. Но мы все тянем и тянем эту слюнявую жвачку, называемую жизнью, и даже не пытаемся совершить что-то из ряда вон, чтобы потрясти филистеров, живущих внутри нас и по соседству.