Дочь профессора - Страница 6

— А если они у нее есть, я полагаю, что она спит с ними. Она уже была замужем, в конце-то концов.

Лилиан уловила новые потки в голосе мужа. Она промолчала.

— Но она все-таки… Я хочу сказать, она же не шлюха, — сказал Генри.

Лилиан снова промолчала.

— Достаточно поглядеть на нее, — продолжал Генри. — Это ведь всегда видно. Ей очень плохо пришлось с этим ее мужем. И это могло… это могло подействовать на нее. В общем, все очень сложно. Не нужно быть психиатром, чтобы понимать, как все это сложно.

— Я ложусь спать, — сказала Лилиан, медленно, с трудом поднимаясь из глубокого кресла.

— Хорошо, — сказал Гепри.

— Где она будет жить, когда выпишется из больницы?

— Не знаю. Считается, что домашний очаг вреден для нее… Так по крайней мере говорит Фишер.

— Домашний очаг вреден для каждого. Генри поглядел на жену.

— Да, — сказал он. — Да, по-видимому, это так.

На следующее утро после того, как его дочь сделала попытку покончить с собой, профессор Ратлидж направлялся к своему институту в Гарварде; опустив голову, он смотрел, как желтые и багряные листья, падая, оставляют влажные пятна на его хорошо начищенных ботинках. Пятнадцать минут ходьбы, и он, покинув спокойный район особняков, где был расположен его дом, оказался в квартале магазинов и баров, окружавших Гарвардскую площадь, пересек ее и вступил на территорию Гарвардского университета.

Семеро студентов из его семинара уже ожидали профессора — те, на ком профессор остановил свой выбор, просматривая длинный список претендентов; один был с Среднего Запада, две девушки — из Рэдклиффа, один был негр, один еврей, один иезуит и один метис мексиканско-американской крови. Таким образом, состав семинара в какой-то мере отражал неоднородность американского общества — случайность, вполне совпадавшая с либеральными воззрениями профессора Ратлиджа.

Занятие семинара началось с разговора об Адаме Смите — накануне профессор прочел о нем лекцию. Сам Генри Ратлидж, по-видимому, не собирался особенно распространяться па эту тему, говорили в основном студенты, как оно и должно было быть, по вскоре всех охватило разочарование— студенты заметили, что профессор слушает их рассеянно, и мало-помалу в разговоре все чаще и чаще начали возникать паузы, пока одна из девушек, Кейт Уильяме, не сделала сногсшибательного заявления о том, что Смит якобы находился под влиянием Кене[5], против чего решительно восстал Элан Грей, иезуит.

— А как, — спросил профессор Ратлидж, не прислушивавшийся к спору о физиократах, — а как вы все расцениваете нравственный аспект философии Смита?

Наступило молчание.

— Мне кажется, сэр, — сказал Дэниел Глинкман, — что для нас больший интерес представляет теория политической экономии Адама Смита, нежели его нравственно-философские воззрения.

— Да-да, разумеется, однако необходимо иметь представление и о «Теории нравственных чувств». Кто-нибудь из вас это читал?

— Да, — сказал Элан Грей. — Я читал.

— И как сформулируете вы основополагающую доктрину этого произведения?

— Ну, может быть, так: наше нравственное чувство рождается в результате сопереживания?

— Абсолютно правильно: «Это та особенность нашей натуры, которая заставляет нас входить в положение других людей и разделять с ними чувства, которые та или иная ситуация имеет тенденцию возбуждать».

— Да, — сказал Элан. — Мне кажется, это недалеко уходит от…

— Продолжайте, — сказал профессор.

— Видите ли, это несовместимо с понятием о примате совести или с любым этическим абсолютом. Общество, состоящее из людей, достигших совершенного сопереживания, неизбежно должно впасть в нравственный паралич.

— Да, — сказал профессор. — И тем не менее человек, лишенный дара сопереживания, будет жалок в роли святого.

Участники семинара рассмеялись, восприняв это как шутливую иронию по адресу священнослужителя, но прославленная профессорская улыбка тут же увяла, сменившись выражением озабоченности.

Генри Ратлидж возвратился домой к обеду, который приготовила Лилиан. Лаура, его младшая, пятнадцатилетняя дочь, такая же хрупкая и красивая, как ее сестра, только более светловолосая, в джинсах и пончо полулежала в глубоком кресле в гостиной, рассеянно глядя в пространство, и ждала, пока родители позовут ее к столу.

— Я отказалась от предложения Кларков на сегодняшний вечер, — сказала Лилиан мужу.

— Почему? Из-за Луизы?

— Илайн всегда так безапелляционно рассуждает о неполноценности подростков. А я что-то не замечаю, чтобы ее дети были чем-нибудь лучше наших.

— Да. Ну что ж. Боюсь, мне тоже не очень хочется видеть их сейчас.

В кухню вошла Лаура, и они сели за стол. На обед был суп и шницели, из которых они сделали себе сандвичи с луком, салатом и майонезом.

— А Лаури знает?.. Ты знаешь, Лаури? — спросил профессор.

Девушка обратила взгляд широко раскрытых глаз на отца.

— Знает, — сказала Лилиан.

— Про Лу? — спросила Лаура.

— Да.

— Знаю.

— Как ты думаешь, почему она это сделала?.. — спросил отец.

Лаура пожала плечами.

— Может быть, она рассказывала тебе что-нибудь? Про какого-нибудь мальчика или еще что?

Лаура снова пожала плечами.

— Мы никогда о таких вещах не говорим. И к тому же я не видела ее уже несколько недель.

— А ты сама… ты сама не догадываешься, что могло ее на это толкнуть… Тем более теперь, когда она оправилась после этой истории с Джесоном?

Лаура, откусив кусочек сандвича, принялась за суп.

— «Догадываться» я могу… О да!

— Прекрасно. Так почему? — Голос Генри звучал резко, словно он уже заранее был раздосадован тем, что скажет его младшая дочь.

— Ты не поймешь.

— А ты попытайся.

— Ну, понимаешь… вы все думаете, что жизнь — это ужас как интересно… Но… не знаю… я что-то этого не нахожу.

— И ты считаешь, что Луиза могла тоже так думать?

— В ту минуту, когда она выбрасывалась из окна, мне кажется, она думала именно так.

— Но почему? Что же могло привести ее к мысли, что жить не стоит?

— Видишь ли, сегодня утром, в школе… я старалась понять, почему ты назвал меня Лаурой?

Генри Ратлидж поглядел на жену; та, в некотором замешательстве, взглянула на дочь.

— Просто нам казалось, что это красивое имя, — сказала она.

— А-а. — Лаура смолкла.

— А в чем дело? Оно тебе не правится? — спросил Генри.

— Нет, почему же. Но вот вы назвали Луизу Луизой, а маму зовут Лилиан. — Взгляд Лауры был прикован к ее сандвичу.

— Ну так что? — спросила Лилиан.

— Мы учили… Забыла я сейчас, как это называется… ну, когда много слов начинаются с одной и той же буквы…

— Аллитерация, — сказал Генри.

— Вот-вот. Ну, я и подумала: Лилиан, Луиза, Лаура. И мне захотелось узнать, не потому ли вы назвали меня Лаурой? Не из-за буквы ли «л»?

— О господи, Лаури, — сказала Лилиан. — О чем вообще разговор. Это же красивое имя.

— Я понимаю. Но мне просто хотелось знать, вот и все… Насчет этих «л».

— Да… Да, это отчасти… — с расстановкой произнес Генри, — отчасти по причине этих «л».

— Я так и думала, — сказала Лаура.

— А ты что-нибудь имеешь против?

— Это давит мне па психику…

— Почему?

— Я не знаю… Чувствуешь себя каким-то словом из какого-то предложения, написанного кем-то другим. Мне кажется, и Лу могла чувствовать то же самое.

Генри и Лилиан были большими ценителями кофе. Они покупали его в зернах в одной итальянской кондитерской в Бостоне; у них имелся также целый набор самых усовершенствованных кофейников, которые они коллекционировали на протяжении многих лет своей супружеской жизни и все никак не могли решить раз и навсегда, какой способ приготовления кофе наилучший. В настоящее время они пока что оба отдавали предпочтение фильтрующему способу приготовления в кофейнике из огнеупорного стекла, и профессор политической теории терпеливо стоял над бумажным фильтром, пропускающим небольшие количества кипятка на смолотый кофе через строго определенные промежутки времени.