Дочь писателя - Страница 8

Когда тема была исчерпана, разговор незаметно перешел в политическое русло. И здесь тоже, как показалось Арману, Санди нашла в ЖВД союзника, разделявшего ее наивно-гуманные идеи. ЖВД воображал себя противником всякой идеологической обработки и принуждения молодежи. В детстве он наслушался рассказов о баррикадах в мае 68-го и сохранил от этой большой авантюры старших ненависть к униформе, ностальгию по свободным взаимоотношениям девушек и парней, желание все перевернуть вверх дном и подсознательное стремление делать это только на словах. Армана забавляли благородные речи о свободе мысли, свободе вероисповедания, расовой и сексуальной свободе, которыми обменивались ЖВД и Санди. Сам же он прекрасно знал, сколько разочарований принесла эта химера всем, кто когда-то поднял ее на щит. Но, даже посмеиваясь над ними, он завидовал тому, что они еще во что-то верят. На самом деле уже давно, наверное, с тех пор, как умерла жена, он считал себя приговоренным к смерти, получившим отсрочку, лишним человеком, стоящим одной ногой в могиле. Возраст отнял у него даже возможность представить себе лучший мир взамен того, что он вскоре собирался покинуть. Он улыбался издали, как трезвый наблюдатель, лишенный иллюзий, разговору и жестам наследников века. Привычки нового поколения — переключение телеканалов через каждые две минуты, странствия по интернет-сайтам, пересчет доходов в евро — означали для него, что пора уходить. А точнее, думал Арман, абсолютное господство компьютера положило конец его собственной власти. Из верности традициям он цеплялся за перо Бальзака, Флобера и продолжал утверждать, что чувство, попадая из плодородной туманности человеческого сознания на четко очерченные клавиши компьютера, охлаждается и застывает. И напротив, когда он писал от руки на чистой странице, он ощущал тайное удовлетворение от того, что записывал фразу в самый миг ее рождения. Такое удовольствие ничем нельзя заменить! В восемьдесят пять лет он не собирался менять ни технику, ни идеал! Внезапно он осознал, что ему скучно. От еды, которую приготовила Санди, отяжелел желудок. К тому же Арман слишком много выпил. Сознание его затуманилось, и он уже не мог определить своего состояния: грусть, усталость, раздражение или просто дурнота? Он вдруг захотел, чтобы этот неистощимый ЖВД поскорее ушел. И даже Санди слишком много улыбалась. Но, казалось, что никто из них не догадывался о его нетерпении.

Они просидели до двух часов ночи. Арман проводил их до дверей квартиры. ЖВД вызвался проводить Санди домой. Это успокоило Армана. Он не хотел, чтобы его дочь шла ночью одна по улицам. Анжель ускользнула сразу же, как только убрала посуду. Пустота и тишина, вернувшиеся в дом, успокаивали душу. Укладываясь спать в ту ночь, Арман смаковал блаженство одиночества. Только бы не было этой нелепой бессонницы перед рассветом!

Как бы не так! В пять часов утра он встал и ходил кругами по душным комнатам, не желая ни читать, ни писать, ни смотреть телевизор. Анжель пришла на работу, как обычно, в половине девятого. Проглотив завтрак, Арман пробежал газеты, разобрал почту, подождал еще пять минут, снял трубку и позвонил Санди. Она ответила уже после второго гудка. С облегчением он услышал спокойный, обычный голос, который уже столько лет задавал ритм его бесконечному вдовству. Арман спросил на всякий случай:

— У тебя все хорошо?

— Очень хорошо.

— Ты вчера вернулась благополучно?

— Ну да!

— Ты одна?

Она рассмеялась:

— Что за вопрос, папа!

Он перевел дух и сказал с тревогой, стараясь быть непринужденным:

— Да я же пошутил!

На самом деле, он еще никогда не говорил так серьезно.

Потом последовали другие встречи. И с каждым днем Арман все более поддавался на восхищение Дезормье. Всякий раз, приходя на улицу Сен-Пер, ЖВД с жадностью расспрашивал Армана о взглядах на творчество, об отце, о матери, о ранней женитьбе на Изабель, о взаимоотношениях со своей «очаровательной дочерью», о написанных книгах, о традициях Французской академии, дошедших до нас с незапамятных времен. Такие расспросы поначалу раздражали Армана, но со временем он свыкся с ними и даже вошел во вкус. Он с нетерпением дожидался звонка в дверь, возвещавшего приход Дезормье, который отныне был не чужак, а необходимый свидетель душевных откровений. В присутствии внимательного и почтительного гостя Арману нравилось вспоминать о своей юности в Монпелье, о родителях-преподавателях, о проделках и успехах в школе, о том, как он бегал с приятелями на пустошь, как публиковал первые опусы в местной газетенке, как с первого взгляда, на балу в префектуре, влюбился в свою будущую жену, с какой застенчивостью впервые приходил в Академию, как волновался перед избранием… Пока он рассказывал, ЖВД делал пометки в блокноте. А потом пришел с магнитофоном, чтобы с большей точностью записать слова «мэтра». Наконец, он признался Арману, что мечтает стать его биографом. Насколько ему известно, ни одной книги о жизни Буазье до сих пор не существует, и это возмутительно. Предложение Дезормье польстило самолюбию Армана, но, будучи мнительным от природы, он не хотел принимать решения, не посоветовавшись с дочерью. Санди благосклонно отнеслась к этой идее, прежде всего в силу таланта будущего автора. Она боялась только одного: что природная застенчивость отца, его почти болезненная сдержанность и скромность, о которой ходили легенды, не позволят ему передать такому почтительному исследователю, как ЖВД, суть своих размышлений и воспоминаний. Она даже была уверена в том, что он все испортит от избытка сознательности и из страха показаться смешным. По мнению Санди, ее отец менее чем кто-либо другой был способен говорить о себе. И она вызвалась отвечать на расспросы коллеги вместо него и со всей возможной искренностью. Окрыленный неожиданной поддержкой дочери, Арман с радостью согласился. Они договорились, что дважды в неделю ЖВД будет заходить к Санди и записывать ее слова, а в последующие два дня будет дополнять их беседой с Арманом у него дома. Поскольку семейные архивы хранились теперь у Санди, ЖВД сможет получить у нее официальные документы, письма знаменитостей, фотоснимки, дипломы, даты — в общем, все необходимое для работы над биографией. На самом деле у Армана очень быстро пропал интерес к эксгумации исторических свидетельств, связанных с его персоной. Если ему и доставляло удовольствие рассказывать о себе постороннему человеку, то исключительно в возвышенном, философском плане, не вдаваясь в бесполезные подробности. Вскоре он, как об услуге, попросил дочь самостоятельно продолжать работу над его будущей биографией, совместно с ЖВД. С того самого дня ЖВД стал ходить только к ней.

Однажды вечером, когда Санди и Дезормье, в присутствии Армана, подыскивали привлекательное название для будущей книги, ЖВД повернулся к Буазье и неожиданно спросил:

— Кто вы по знаку Зодиака?

— Странный вопрос! Я родился 10 ноября, — ответил Арман, немного смутившись.

— Значит, вы — Скорпион?

— Да, насколько я знаю.

— А вы знаете, какое созвездие было особенно активно в день вашего рождения?

— Скорпиона, если не ошибаюсь.

— Удивительно! Значит, вы не только Скорпион, вы родились в фазе Скорпиона!

— Может быть… Я никогда не придавал этому значения.

— И напрасно! Вы оказываетесь под очень необычным влиянием звезд. Нам следует назвать вашу биографию «Скорпион по Зодиаку». А в подзаголовке указать: «Психологический портрет Армана Буазье».

Санди, как наэлектризованная, вскочила со своего места и воскликнула:

— Великолепная находка! «Скорпион по Зодиаку»! Папа, это так к тебе подходит!

Арману это название показалось пустым и претенциозным. Он предпочел бы нечто менее броское. Но ЖВД и Санди уверяли, что нет ничего лучше, и он согласился. Теперь два почитателя его таланта публично заявят о принадлежности Армана к восьмому знаку Зодиака.

Биография была еще только в набросках, но Санди, по поручению отца, уже договорилась с издательством «Дю Пертюи» об издании книги через полтора года. Согласно контракту, авторские права распределялись поровну между Арманом и ЖВД. Арман смотрел на дочь с высоты прожитых лет, а между тем энергично проведенные переговоры доказали, что в делах она так же дальновидна, как и в своей любви к отцу. Арман был рад за нее и поощрял, при случае, впредь защищать его интересы. Он был уверен, что, подчиняясь воле дочери, обеспечит себе независимость, ведь это освободит его от самой тяжелой обязанности писателя: продвигать собственное творчество!