Добро пожаловать в ад - Страница 4

Я горько усмехнулся, подошел к окну и поднял жалюзи. Через верхнюю часть окна можно было увидеть ближний край тротуара и ноги прохожих. Наверное, таким видится мир жукам и муравьям. Они ползают рядом с моим окном и даже не догадываются, какая мощная амбициозная энергия притаилась в полуподвале и какие колоссальные возможности здесь сконцентрированы – горы свернуть можно! Мне бы кабинет в грандиозном небоскребе на последнем этаже да с окном во всю стену, чтобы видеть оттуда лишь млеющую в дымке землю, захламленную домами и машинами, и не замечать несчастных глупых женщин, которых бросают поумневшие парни… Какое мне дело до чьего-то мелочного горя, ведь мое предназначение – скандальные преступления, свирепые маньяки и чудовищные сговоры, от которых кровь стынет в жилах.

Шторка жалюзи с шелестом скользнула вниз. Я погасил свет и вышел в соседнюю комнату. Сел за стол Ирэн, сверкающий полировкой, полистал странички перекидного календаря, полюбовался фотографией жирного персидского кота. Погасил свет и вышел в коридор. Прошелся от торца до входной двери и обратно… Вот бродит мужик по бетонной коробке, наполовину врытой в землю, и не знает, зачем он здесь бродит… Нет, гнать надо эти мысли! Все у меня нормально. Я на своем месте. Я разгружаю милицию, которая уже задыхается от уголовных дел. Я хожу в спортзал, где качаю мышцы. Я учусь пилотировать самолет, чтобы наяву испытывать то, что иногда испытываю во сне. И вообще, я просто существую для Ирэн, которая в меня влюблена… Ей повезло больше, чем мне. У нее есть, в кого быть влюбленным.

Вечер был влажным и душным, как пробежавший марафонскую дистанцию атлет. Асфальт аккумулировал в себе энергию солнца, и от него тянуло жаром, как от мартеновской печи. Остывшее краснолицее ярило дрожало над горизонтом, словно готово было вот-вот сорваться с невидимой опоры и ухнуть в море. Посреди дороги валялись пыльные плоские собаки, прогревая свои тощие ребра. Машины аккуратно объезжали их. «Ленд-крузер» освободил мое любимое место под акацией, оставив в память о себе масляное пятно у бордюра. Я сел за руль своего «жигуля» и только тогда увидел, что рядом с палисадником, на ящике из-под овощей, сидит наша посетительница и, уставившись безжизненными глазами на заходящее солнце, устало курит. Ее бледные брови обвисли, словно перья у мокрой курицы, с губ стерлась помада, в безвольных пальцах дрожала сигарета, и пепел с нее срывался серыми комками прямо на юбку. И все в позе и движениях дамочки было увядающим, затухающим, словно она была слеплена из снега, и плоть ее на жарком закате становилась все более рыхлой и мягкой, и казалось, что сейчас оторвется рука, скатится по груди на колени голова, просядут плечи и налипнет на асфальт комок мокрой гофрированной юбки и блузки, а рядом с ящиком так и будет стоять дешевая плетеная сумочка.

Я посигналил и высунул голову из окна.

– Вам куда?

Дамочка лениво подняла голову и некоторое время смотрела на меня, пытаясь вспомнить, где она меня видела. Потом по ее губам пробежала жалкая улыбка.

– Домой, – не совсем уверенно ответила она скрипучим старушечьим голосом. – Больше некуда.

У меня дрогнуло сердце от жалости. Когда ей сообщили, что Максим пропал без вести, эта некрасивая, с нелепой прической женщина пережила сильный удар. Она поставила себя вровень с матерями, потерявшими сыновей, вровень с вдовами. Она переживала, страдала, проклинала судьбу, считая ее виновницей всех своих бед, и не теряла надежды найти нового парня. Но известие, что Максим попросту сбежал от нее, ее убило. Она в безрассудном отчаянии кинулась к нам, но услышала от меня подтверждение приговора: ситуация неразрешима, молодой человек не просто ушел, он сбежал да еще и спрятался, словно от опасного врага, от омерзительного чудовища, от прилипчивой кикиморы, которая вызывает тошноту… И осталась она одна, со стареющим, некрасивым лицом, с дешевой оригинальностью и невостребованной жаждой любить.

– Садитесь, – сказал я.

Она уронила под ноги окурок, поднялась с ящика, волоча сумочку за собой, и растерянно опустилась на сиденье рядом со мной. Ее взгляд выражал полную отрешенность, и вся она находилась внутри себя, в полной пустоте, и слепо блуждала в вакууме, вряд ли отчетливо понимая, зачем она села ко мне в машину и куда я собираюсь ее везти. Если бы я ей сказал, что нам надо подняться по пожарной лестнице на крышу, она покорно последовала бы за мной, ни о чем не спрашивая и ни о чем не беспокоясь.

Я вырулил на Садовую. Где бы дамочка ни жила, с этой центральной улицы можно было попасть в любую часть города. Мы медленно катились вдоль тротуара. Она снова закурила, не спросив разрешения, глядя вперед невидящими глазами. Я молчал. Ей необходимо было мое присутствие, эта тихая езда и ее участие в процессе движения, что создавало иллюзию осмысленных и целенаправленных действий. Но это был предел моих возможностей помочь ей. И даже скорее ради себя, ради укрощения своей совести я проводил эти минуты с дамочкой.

В поясном чехле задрожал мобильник, щекоча под ребром. Я вынул его, прижал к уху.

– Слушаю вас!

В ответ – эфирные помехи, шум, скрежет и едва слышное дыхание. Наверное, это Ирэн звонила из массажного салона, расслабляясь под четырьмя тайскими руками. Хочет выяснить, где я сейчас – в офисе или в машине. Я надавил на кнопку сигнала, чтобы она услышала и успокоилась, и отключил трубку.

– Где вы живете?

Она вздрогнула от моего вопроса, покрутила головой, пытаясь сообразить, где находится, и неуверенно ответила:

– На Волкова… Вы не беспокойтесь, я сама…

Я не остановился, не высадил ее, и она снова успокоилась и ушла в себя, доверившись мне. Чтобы выехать на Волкова, надо было развернуться в обратную сторону. Я принял левее, кинул взгляд в зеркало заднего вида и увидел «Лендкрузер» с темными стеклами. Тяжеловесный джип медленно следовал за мной на некотором удалении. Возможно, это была та же машина, которую я видел у входа в наше агентство, но вероятнее всего, что другая. В сезон на Побережье джипов и других иномарок – как собак беспризорных.

Я вывернул руль круто влево, развернулся и занял крайний ряд. Джип медленно проехал мимо и затерялся среди машин.

– Ваша мама работает? – спросил я, чтобы вывести дамочку из состояния прострации и втянуть в разговор.

– Мм… да, – не совсем уверенно ответила она. – Только работа у нее надомная… Она делает канцелярские скрепки. Раньше, когда была моложе, за день могла накрутить пачек десять-двенадцать. А сейчас только две… Она слепая, – нехотя добавила дамочка, словно о каком-то своем физическом недостатке. – Как меня родила, так ослепла. Ее предупреждали, советовали прервать беременность, но она отказалась.

Я свернул на Халтурина. Который раз я замечал в себе одну странную особенность. Стоит какому-нибудь малоприятному человеку рассказать мне о своей маме, как мое мнение об этом человеке меняется с минуса на плюс с невообразимой скоростью. Будто я прихожу к выводу, что передо мной не марсианин с генетической мизантропией, не робот, а обыкновенный, нормальный человек, который адекватен к добру и злу, красоте и уродству и у которого голос размякает, когда он говорит о своей маме.

Моя нога, помимо моей воли, давила на педаль газа все слабее, хотя машина и без того едва ползла. Не знаю почему, но мне хотелось, чтобы дорога к дому была длинной, и мы ехали к нему до позднего вечера, и моя пассажирка, смирившись со своим положением брошенной женщины, стала собой – слабой и беззащитной, с израненной душой, с опустошенными глазами, и тихо рассказывала бы мне историю своей непутевой жизни, очищаясь и успокаиваясь в этой исповеди. Но я уже свернул на Волкова, и дамочка попросила заехать во двор, где тяжелые кроны деревьев закрывали стены домов, а подъезды прятались в густых пыльных кустах.

Я остановился у мрачной пятиэтажки с мелкими немытыми окнами, с заваленными хламом балконами, с висящими на бельевых веревках желтыми простынями и пододеяльниками, с расписанными похабщиной стенами, отчего дом напоминал вставшую вертикально мусорную свалку. Дамочка взялась за ручку двери и посмотрела на меня робко-вопрошающе, словно спрашивала: вы не возражаете, если я выйду?