До свадьбы доживет - Страница 2

Они вернулись в Москву умиротворенными, день отсыпались, Тина разбирала и стирала вещи, с новыми силами наводила порядок в доме. Еще бы – Лушка такой бардак развела за время их отсутствия! А пятнадцатого, как много лет подряд, отправились на день рождения к друзьям, в известную театральную семью, в которой и муж, и жена родились в один день, тот самый, который Тина никогда-никогда не забудет. Они каждый год собирались в этом веселом хлебосольном доме, болтали, шутили, строили всякие общие планы, пили-ели всякие деликатесы и чувствовали себя великолепно.

И в тот вечер Тина хохотала до упаду. Ее всегда легко было рассмешить, а тут гости наперебой рассказывали об актерских оговорках на сцене – вот уж где можно было сгибаться в три погибели от смеха, просто рыдать. Странно, что она, постоянно имея дело с режиссерами, хорошо зная закулисную жизнь, почему-то раньше особого внимания на такие мелочи, как неверно произнесенные со сцены реплики, внимания не обращала. Что-то доводилось слышать, но, видно, настроение тогда было не то. А тут все принялись рассказывать, кто что мог. И одно за одним, по нарастающей.

Ну, про то, как вместо «Гонец из Пизы» возвестили про понятно что из Ганы – это она знала. Но в тот сентябрьский вечер до нее как-то по-особому дошло. Она представила себе, как это прозвучало со сцены и что сделалось со зрителями, и зашлась детским смехом – на радость рассказавшему. А дальше посыпалось, как из рога изобилия.

Вот Онегин на балу. Вот он спрашивает у своего друга Гремина, кто, мол, та, в малиновом берете, с послом испанским говорит. Ну, ясное дело, кто. Жена Гремина, в девичестве Ларина Татьяна. Та самая. Но на одном спектакле актер, исполняющий партию мужа, почему-то на вопрос Онегина про даму в малиновом берете вместо «Жена моя» отвечает «Сестра моя».

И Онегин, которому полагалось пропеть «Так ты женат? Не знал я ране», вывел, не дрогнув:

– Так ты сестрат?

И снова Тина представила себя в зале, среди зрителей, и хохотала безудержно.

– А вот еще, – продолжал кто-то из вдохновленных ее смехом гостей, – Катерина в «Грозе» Островского должна броситься в Волгу с крутого берега. Ну, актриса прочитала свой монолог и бросилась топиться. А ей подставили не обычную сетку, а тугой батут. Прыгнула она, а батут ее подбросил. Она, естественно показалась перед зрителями – выше скалы, с которой падала в реку. Снова упала – и снова батут ее вытолкнул. Так она периодически взмывала над скалой. Один из присутствующих на сцене актеров нашел выход из положения:

– Не принимает светлую душу нашей Катерины матушка-Волга!

Смехом Тины заразились все и наперебой принялись вспоминать.

– А помните в «Моем бедном Марате» актер должен сказать: «И заруби себе на носу!» А вместо этого он выдает:

– И заруби себе на суку!

Его партнер мгновенно реагирует:

– И где тот сук?

Так они еще про тот сук потом минут пять импровизировали!

А как по ходу трагедии Шекспира «Король Лир» артистка-дебютантка от волнения вместо простых слов «Сестра писала нам» запуталась и произнесла невообразимое:

– Сестра пистре (пауза) сисьмо сосала!

После такой оговорочки ее партнер, знаменитый Мордвинов, зашелся смехом так, что занавес дали, между прочим. И только когда зал и актеры отсмеялись, продолжилось действие шекспировской трагедии.

Естественно, не обошлось без знаменитой фразы Евстигнеева из «Большевиков». Он играл роль соратника Ленина. И должен был по ходу пьесы сказать про умирающего вождя:

– Захожу, а у него лоб желтый, восковой….

И много раз все получалось, как положено. Все товарищи по партии кручинились, зал вздыхал. А однажды Евстигнеев вместо привычной фразы почему-то произнес:

– Захожу, а у него жоп желтый….

Можно себе представить, что с остальными исполнителями творилось, это ж ни рассмеяться, ни всхлипнуть!

Тина в восторге повторяла известную оговорку. Почему-то не приходилось ей прежде слышать о том прославленном эпизоде.

Когда прощались, хозяева звали бывать у них почаще:

– Тиночка! Мы так любим твой смех!

Ну да! Тина больше всего на свете любила смеяться. Смех дарил ей легкость и беззаботность. И в любом случае – лучше смеяться, чем плакать. Вот она и радовалась любой шутке, не разделяя юмор на тонкий и грубый. Да какая разница, если смешно!

Она улыбалась и повторяла особо рассмешившие ее слова, пока они спускались на лифте и выходили из подъезда. Друзья жили недалеко от их дома: одна остановка на метро или три остановки на троллейбусе. Но вполне можно было и пешком за двадцать минут дойти.

Вечер стоял теплый и тихий, совсем еще летний: ни одного желтого листочка на деревьях, трава на газонах зеленая. Только вот золотые шары в палисадничке и напоминали, что осень – вот она, наступила. У Тины почему-то сжалось сердце при виде этих желтых цветов. Со школьных времен они казались ей вестниками печали, равнодушно покачивающими своими аккуратными круглыми головками:

– Да-да, осень близко, солнышко скоро исчезнет, летние радости уйдут, начнутся трудовые будни и печаль-тоска.

Тина отогнала грустные воспоминания. Где ее школа? О чем это она закручинилась? Уже и дочка на последнем курсе университета! К следующему лету получит диплом – и все, закончится для их семьи тема учения. Если только внуки пойдут. Но до этого еще жить да жить.

– Нет, это надо же! «Жоп желтый»! – вспомнила она и снова рассмеялась, – Это захочешь специально такое выдумать, так и не сообразишь! Мы как? Пешком или на троллике?

Юра молчал. Она привыкла к его молчанию. Последние года полтора, если не больше, он как-то настолько отдалился от нее, что и не заговаривал никогда. На вопросы отвечал, порой хмыкал язвительно, но таких долгих доверительных разговоров, к которым она привыкла за предыдущие годы их жизни, тех самых разговоров, которые давали ей силы справляться с любыми трудностями, потому что есть у нее самый близкий и все понимающий человек, – таких разговоров почему-то давно у них не случалось.

– Так как? – повторила Тина? – Пешком или…

– Я… – проговорил вдруг муж хныкающим полушепотом, – я… я не хочу жить во лжи!

Такая непонятная фраза «не хочу жить во лжи» – ни о чем слова, к тому же совершенно невнятно произнесенные, как в дурном сне. Но почему-то (даже сейчас, спустя столько месяцев, Тина не может себе объяснить причину) – почему-то она тогда все-все поняла, охватила сердцем все и сразу. Не зная деталей, подробностей, она словно звериным чутьем учуяла беду – и испугалась, затосковала смертельно.

– Не надо! – жалобно попросила она, – Не надо!

И добавила почему-то:

– Я на все согласна. Только – не надо. Пожалуйста, не надо.

Проговорив это, Тина быстро зашагала по бульвару. Ей хотелось остаться одной и ничего никогда больше не слышать. И тем более – не знать. Но Юра, решившийся сказать первую – дурацкую и отвратительно лживую – фразу про свое нежелание жить во лжи, словно обрел силу, которой ему раньше недоставало. Он нагнал жену, остановил ее и, глядя ей прямо в глаза, произнес:

– Это Катя. Моя Катя. Я тебе говорил. Помнишь?

– Какая твоя Катя? – рыдая, спросила Тина, – Что я должна помнить про Катю? Когда ты мне говорил?

– Двадцать два года назад. Почти двадцать три, – с гордостью возвестил Юра, – Когда мы познакомились еще. Не помнишь? Я тебе говорил, что в школе был влюблен в Катю Гогибедаридзе. Я сразу после школы сделал ей предложение! Помнишь, я рассказывал? И она отказала!

Тина вдруг вспомнила! Столько лет об этом не думала вообще! Даже тени воспоминаний не мелькало! И вдруг – да, всплыл в памяти тот разговор с Юрой, когда они только-только начали встречаться. Что он тогда сказал? Ах, да! Вот что: он сказал, что сердце его разбито! И она еще смеялась и говорила, что он не похож на человека с разбитым сердцем, такой весь красивый, здоровый, пышноволосый. С разбитыми сердцами так не выглядят. А он все равно упрямо рассказывал, как любил девочку из своего класса, как она сразу после школы родила, он не спрашивал, от кого и что вообще такое случилось, что ей понадобилось рожать. Но он сделал ей тогда предложение, обещал помогать растить ребенка. Они даже целовались! Но она отказала. И потом – они встретились через несколько лет, у нее уже ребенок ходил в детский сад, он несколько раз приходил вместе с ней забирать ее сына из садика, она оставляла малыша на свою маму, а потом шла с Юрой гулять, и они опять целовались. И снова он сделал ей предложение, а она сказала, что у нее рак крови, что ей недолго осталось жить, поэтому не стоит и затеваться. И он плакал, умолял ее, говорил, что ему все равно – хоть месяц с ней прожить, и то счастье на всю жизнь. Но она была непреклонна. Вот такая у него была трагедия в жизни.