До последнего солдата - Страница 3

– Раз мы уже на своей земле, то куда они денутся?! – кричал он, поражаясь бессердечности капитана, которого давно считал своим другом. И не понимая, как тот может гнать его обратно в эту страшную ночь, через десятки трупов своих и врагов. – Все равно им ждать! Что тебя одного, что нас обоих!

– Но когда ты вернешься, они будут знать, что я отправился за помощью и что свои совсем рядом! – попытался Беркут как можно спокойнее объяснить ситуацию Арзамасцеву, рассчитывая, что тот поймет важность своей миссии. – К тому же ты усилишь охрану самолета.

– Да нахрена ее теперь усилять, капитан?! Немцы то драпанули, они теперь черт знает где!

Беркут все же хотел согнать ефрейтора с кузова и заставить выполнить приказ, однако спор их неожиданно решил приумолкнувший было водитель.

– Разбирайтесь тут, руль-баранку вам в руки, без меня! – буквально прорычал он. – А меня хлопцы на передовой ждут. – И, решительно хлопнув дверцей, нажал на стартер.

«Уедет! – испугался Беркут. Эта бог знает откуда взявшаяся и какими ангелами-спасителями посланная ему машина была теперь единственным звеном, связывающим его со своими, с той Большой землей, к которой он так стремился в последние дни и к которой так молитвенно хотел добраться, во что бы то ни стало добраться. – Возьмет и уедет!».

– Черт с тобой, сиди! – крикнул он Арзамасцеву, но уже оказавшись у передка машины, чтобы не позволить водителю тронуться с места. – Однако я найду способ напомнить тебе, что приказ следует выполнять, понял?! Любой приказ – беспрекословно выполнять!

– Да ладно тебе, капитан, «беспрекословно»! – огрызнулся Арзамасцев, не пощадив при этом офицера на глазах у незнакомого сержанта, и этим еще больше огорчил и озадачил Беркута. Настолько, что он готов был вернуться к кузову и погнать наглеца в поле под дулом пистолета. – Приказы потом будем выполнять, если только выживем! И все как один – «беспрекословно»!

Сержант вновь решительно приоткрыл дверцу, но так ничего и не сказал. Понял, очевидно, что нервы у капитана и так напряжены до предела.

– Что ж ты один, такой ночью, да еще и под носом у фашистов? – удивленно спросил его Беркут, оббежав кабину и усевшись рядом с водителем. Об Арзамасцева на время было забыто.

– Ага, один – и посреди фронта, – иронично добавил водитель. Ему уже было под пятьдесят, во всяком случае, усы его показались Андрею седоватыми. А говорил он с характерным украинским акцентом. Собственно, говорил он по-украински, только большинство слов произносил на русский манер, очевидно, считая, что этого вполне достаточно, чтобы любой русский понял его.

– И все же, почему без сопровождающего, без охраны?

– Это ж не меня спрашивать надо, – благодушно заметил водитель, – а командиров моих. Но коль уж меня спрашиваете, то скажу так: главное, что сам себе хозяин.

– Как же ты решился остановиться, святая твоя душа?

– Были бы вы немцами – уже шарахнули бы по кабинке и руль-баранка мне, крещенному. А не остановлюсь – свои же шарахнуть могут. От избытка, так сказать, чувств, как говорит наш взводный, но по скатам. А со скатами теперь… Дешевле собственную голову под пули подставить. Вам бы в тыл, наверно, нужно, товарищи «самолетчики».

– Да теперь уже – куда угодно.

– Я что-то про самолет слышал – значит, в тыл.

– А вы куда?

– Сказано ж было, товарищ капитан, что к фронту. Мои хлопцы, считай, уже даже за передовой, на том берегу, в тылу у немцев, руль-баранка им в руки. Как ворвались на плацдарм – хуторок там небольшой возле каменоломен, на каменистой косе, длинной и кривой, что тебе турецкий ятаган, – так и остались.

– Вклинились, значит, в оборону противника?

– Вклиниться-то они вклинились, а что дальше? Надо бы туда еще войска подбросить, но уже откуда-то из второго эшелона, из резервов, потому что нашим, считай, идти уже некому. Какими-то силами надо и на этом берегу оборону держать, а больше половины хлопцев полегло. Кто на берегу упал, тому еще повезло: хоть похоронили. А половина батальона, считай, в реке осталась. Правда, за плацдармом этим тоже наши, из второго эшелона перебросили, но силенок, видно, маловато, потому и наших пока ни вперед не гонят, ни назад не отводят, второй линией держат.

– Но связь-то, связь с этим берегом, со штабом полка, дивизии… у плацдармников ваших есть?

– Связь должна быть. Полковые пауки-связисты к самому берегу провод тянули, по долине маскировали, в землю вкапывали, а по дну – на грузилах. Плацдарм там: каждому второму героя давай – и то скажут, что пожадничал.

– Мрачную картинку рисуешь, сержант.

– Что уж я сейчас вам рисую, это одно. А вот что там, на плацдарме, происходит – это видеть надо. Правда, тут тоже только утром начнут разбираться, да линию фронта хоть какую-никакую выстраивать. Двое суток непрерывные бои шли, палили из всего, что способно стрелять. А немец сюда еще и авиации нагнал, словно под Сталинград.

– И под Сталинградом бывать тоже приходилось? – уважительно поинтересовался Андрей.

– Приходилось, но уже когда Паулюса, фельдмаршала ихнего, окружали. Так что вроде и был, а вроде и не был. Хотя после войны, за махрой да самогонкой, конечно же буду врать, что в самом пекле сталинградском был. Сталиградцы теперь даже среди фронтовиков в особом почете.

– Приврать, это уж как водится…

– Слушайте, капитан, – обращался водитель к Андрею то на «ты», то на «вы», – может, мне лучше остановить своего ишачка, и вы назад пойдете? По колее, неподалеку от леска, да аккурат к нашим? А не поспеете, на обратном пути подберу.

Беркут уже понял, что самое разумное было бы сойти и отправиться в обратный путь, колеи свежей держась. Но что-то продолжало удерживать его в этой теплой и такой немыслимо уютной кабинке.

– Ладно уж, коль сели, будем ехать, – рассудил он. – И вам спокойней, и нам надежно, что теперь уже не потеряемся.

– Ну, смотрите, капитан. На вашем месте, я бы все добровольно в это пекло не лез.

– Что вы знаете о пекле, сержант, за своим рулем-баранкой сидя? – вздохнул Беркут.

– Оно верно, в атаки нам ходить не приходится, а с другой стороны, сколько вон по обочинам дорог таких рулятников, как я, покоится. Тут уж кому где выпало пасть. Эй, ефрейтор, – тут же крикнул он, приоткрывая дверцу. – Душу себе и все прочее не отморозил?!

– Нет пока.

– Снежок вон какой ранний в этих краях предкарпатских. Там, под кабинкой, под брезентом, шинелька запасная, «ремонтная», как мы говорим. Так ты укройся, как у тещи под периной будешь.

– Порядок! Ты, главное, из колеи не вылезай.

– И брезентом укройся, руль-баранка, тогда уж точно теплым довезу! А ведь не ушел, – довольно ухмыльнулся водитель, закрывая дверцу. – Сидит. Поближе к командиру.

– Просто побоялся возвращаться один этим страшным полем.

– Да, намолотило здесь вчера. И наших, и фрицев. Будет работы похоронщикам. Вот твой и побоялся. Хотя…

– Из плена мы с ним… Из эшелона бежали, – Беркут почему-то решил, что только это обстоятельно способно объяснить водителю открытое неповиновение Арзамасцева. Объяснить и оправдать. – Почти всю Польшу прошли. Затем в партизанском отряде повоевали. Сроднились, уже и приказывать как-то неудобно.

– То-то я гляжу: со шмайсером! Заметил у кабины – душа похолодела. Шпрехает по-нашему, форма тоже вроде… а на груди шмайсер. Как у эсэсовца. Ну, думаю: «Немцы диверсантов сбросили!»

– Для диверсантов у них нашлись бы наши ППШ, – успокоил его Беркут, и теперь уже сам открыл дверцу, чтобы отсюда, с холма, присмотреться к сероватой полоске, открывшейся ему в низине между двумя холмами.

– Правду гутаришь: для диверсантов у них наши «гавкалки» нашлись бы. Не скумекал, руль-баранка. – А после небольшой паузы тем же простуженным и монотонным голосом объявил: – Вот это она и ecть, речушка-кровавушка! Нахлебались из нее наши хлопцы, ох, нахлебались! Вспомнишь – так…

Договорить водитель не успел. Взрыв снаряда оказался таким сильным, что Беркуту почудилось, будто машину швырнуло в сторону вместе с вершиной возвышенности, на которую она натужно выползала.