Дни моей жизни. Воспоминания. - Страница 125
и эти его тихие слова заставляли плакать всех зрителей. У него был прекрасный слух и музыкальность, он даже сам играл с детства на гуслях и очень любил музыку. Лицо его сияло умом и приветливостью, умные глаза, серые, с поволокой, до старости оставались живыми, проницательными и блестящими, улыбка была пленительна. От него точно излучалась доброта. Эта доброта распространялась не только на его близких, -- каждый обездоленный мог рассчитывать на его поддержку и помощь. Семья, старики и старушки, сыновья и их товарищи, молодые актрисы, внуки и чужие ребятишки -- все это жило у него в доме, работало и веселилось, и центром всего был небольшой круглый человек -- великий М.С.Щепкин.
В доме было шумно и весело. Старики не стесняли молодежь, молодежь любила стариков. Жизнь Щепкина шла размеренно и умеренно. Вставал он рано, летом чуть ли не в шесть часов утра, и с утра повторял свои роли -- иногда до ста раз подряд, особенно в последние годы, когда боялся, чтобы память не изменила ему. Потом пил чай и ехал на репетицию. Дома, после раннего обеда, надевал свой темно-коричневый халат в полоску, из-под которого виднелся белый воротник, и в таком виде отдыхал. Если не ложился вздремнуть, то отдыхом его было хождение взад и вперед по комнатам. Он ходил, заложив свои короткие полные руки за спину, лениво и медленно, и время от времени вставлял свое словцо в разговоры домашних. Часто это были украинские фразы, вроде: "Ну да прости мене, моя мила, що ты мене била!" -- или: "Ажно на тын взлезла, та усих перелаяла!" Иногда он вступал в какой-нибудь спор молодежи и был самым молодым и ярым, если дело шло о дорогих его сердцу предметах. Рассказы о чьем-либо несчастье вызывали у него слезы -- он легко плакал, но слезы его никогда не были пустой чувствительностью: если Щепкин над кем-нибудь плакал -- это значило, что он собирается утереть слезы того, над кем плачет.
Часа через два после обеда он уже снимал халат и ехал спозаранку в театр, где не только гримировался и одевался заблаговременно, но ходил еще и по уборным молодежи, наблюдая, чтобы у них все было в порядке. Иногда им от него и доставалось. С.В.Шуйский рассказывал, как в какой-то роли он загримировался "под красавца" и Щепкин напал на него:
-- Мерзкое самолюбие! Смазливая рожа для тебя дороже дела, дороже истины? Ты как должен быть загримирован? Как? В уродливом теле душевная красота, а ты что изображал?
-- Да помилуйте, Михаил Семеныч...
-- Я-то Михаил Семеныч, а вот ты Купидон Купидоныч! -- кипятился Щепкин и только тогда простил Шуйского, когда тот переменил грим.
Его ученики и ученицы не обижались на него, зная, что все его замечания ведут только к их пользе. Они его боготворили. Когда к нему приезжали его ученицы или молодые артистки, установлен был обычай, что всех их -- даже кого видел впервые -- он целовал. Когда его поддразнивали, он серьезно объяснял:
-- Но я ведь и старух всех целую.
Дома у себя, в свободные вечера, он был радушным и оживленным хозяином. Умел слушать, но умел и рассказывать: рассказы его дышали юмором, жизнью и темпераментом. Многие писатели черпали из них сюжеты для своих произведений. Гоголь взял у него тип Петра Петровича Петуха, генерала Бетрищева, рассказ о городничем, "полюбите нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит", Герцен -- патетическую историю "Сорока-воровка" -- из жизни крепостной актрисы, Соллогуб -- "Тарантас".
Щепкин умел быть другом. В дружбе своей он не знал страха: он спокойно поехал посетить эмигранта-изгнанника Герцена в Лондон, что само по себе было тогда крамолой. Он отправился навестить опального Тургенева в его деревню. О его отношениях со ссыльным Шевченко я скажу ниже. Не было такого случая, чтобы друг получил от него камень вместо хлеба.
Несмотря на то, что Щепкин умел отдавать много души и времени своим друзьям, работал он как никто и к ролям своим относился исключительно добросовестно. В пословицу вошла его фраза, легшая, по свидетельству Станиславского, в основу его учения: "Нет маленьких ролей -- есть маленькие актеры".
Как величайший мастер, каждую свою роль он разрабатывал и углублял в течение всей своей жизни, к каждому спектаклю готовясь, как к новому, и волнуясь, как в первый раз.
Понятие о его добросовестности может дать случай, рассказанный мне покойным Черневским, бывшим при нем помощником режиссера. Репетировали как-то "Ревизора" для вступающего вновь в пьесу актера. Щепкин, тогда уже глубокий старик, сидел в курилке и ждал своего выхода. У городничего есть в одном из актов пьесы несколько слов, которые он говорит за кулисами. Черневский, на обязанности которого лежало следить за выходами и за репликами, решил не беспокоить отдыхавшего Щепкина и прокричал за него его реплику. Старый артист, до которого долетели слова его роли, сказанные кем-то другим, взволновался. Он подозвал к себе Черневского и строго спросил его:
-- Разве ты сегодня играешь городничего?
Смущенный юноша ответил:
-- Помилуйте, Михаил Семенович, я не хотел беспокоить вас по пустякам.
-- Запомни, -- горячо сказал Щепкин, -- во-первых, у Гоголя нет пустяков, во-вторых, я здесь именно затем, чтобы беспокоиться.
Когда Щепкин что-нибудь делал, для него не было "маленького дела", как не было маленьких ролей: он отдавался тому, что делал, всей душой и, к счастью, передал это свойство всем Щепкиным. Вот рассказ моего деда, слышанный мною от матери. Как-то Щепкин ждал в Москву Гоголя. Как он любил своего земляка, автора и друга -- лишнее говорить. Тогда еще не было железных дорог, точного времени приезда установить было нельзя, и Щепкин, ожидая дорогого гостя, волновался с утра. Ходил от окна к окну, прислушивался к каждому проезжавшему экипажу, места себе не находил. Домашние, чтобы отвлечь его, предложили ему сыграть в его любимую карточную игру безик. Он долго отнекивался, говоря, что ему не до карт, но в конце концов его уговорили, под предлогом, что какой-то из старушек страшно хочется играть. Он сел за карты -- и сразу увлекся игрой. Прошло несколько времени -- приехал Гоголь. Сын Михаила Семеновича поспешил сообщить радостную весть:
-- Батюшка, Николай Васильевич приехал!
-- А, приехал? -- безучастно отозвался старик, всецело погруженный в карточные комбинации.
Гоголь вошел, подошел к хозяину. Тот, не глядя, протянул ему руку и объявил:
-- Козырный марьяж!
Гоголь смутился, не зная, чем он провинился перед Михаилом Семеновичем. Но тот кончил роббер, взглянул на Гоголя -- и, точно впервые увидел его, кинулся к нему на шею и облил его слезами.
В доме у Щепкина постоянно музицировали. Часто бывал у него капельмейстер Иоганнес и постоянным гостем был композитор-импровизатор Рудольф, на дочери которого женился дед мой Петр Михайлович.
Общество лучших людей Москвы бывало с радостью в скромном доме Щепкина. Писатели, художники, скульпторы, иностранные артисты, как, например, Рашель или Ольридж. Щепкин говорил всегда, что "учиться надо до конца жизни". Он так и поступал и не боялся признаваться, что кое-чему учится у молодой Рашели или у негра-трагика. Ольридж был очарован игрой Щепкина и подарил ему свой портрет с надписью: "Отцу русской сцены".
Ольридж душился очень сильными духами, и ручка кресла, в котором он сидел у Щепкиных, пропахла этими духами. Мать моя в то время была девочкой лет одиннадцати. Ее взяли на "Отелло". Она не понимала слов, но понимала великолепную игру трагика и, зная содержание пьесы, обливалась слезами. Когда он приехал к Щепкиным и ему рассказали, как она реагировала на его игру, он попросил позвать ее. А.П.Щепкина рассказывала: дети все знали, что к дедушке приехал "черный человек", детские носы уткнулись в дверные щели, а глаза с любопытством рассматривали "черного человека". Они остались недовольны: он оказался недостаточно черен. У него лицо было светло-шоколадного цвета, а они ждали черного, как уголь. Но каково же было волнение, когда прибежала бонна и сказала, что дедушка зовет Оленьку в гостиную. Она пошла в большом смятении, а Саша, забыв огорчиться, что ее не позвали, -- так она взволновалась за сестру, -- припала к дверям и увидала, что маленькая фигурка сестры с испуганным лицом стоит перед гостем, а этот странный человек с ласковой улыбкой, обнажающей ослепительные зубы, почтительно, как у большой, целует у нее руку. Маленькая Дездемона была в экстазе и под страшным секретом объявила сестренке, что "влюблена в Ольриджа". После этого визита долго сохранялся ритуал: Оленька бегала вниз и целовала ручку кресла, в котором сидел Ольридж, а за ней проделывала это и ее шестилетняя сестренка.