Дневники Фаулз - Страница 212

16 августа

Званый обед у Вирджила Помфрета. Едва ли не самый бессодержательный вечер, какой нам выдался в последнее время: горничная в форме, на столе серебряные подсвечники, после десерта дамы оставляют джентльменов. Не исключаю, что на Кадоган-сквер так живут все, но ныне подобный образ жизни составляет привилегию узкого великосветского круга Найтсбриджа. Привилегию, бессмысленность и провинциальность которой ошеломляют (так же, надо полагать, текли дни в Амо[849], когда на французском престоле восседала Мария Антуанетта). Вечеринка для очень избранного молодежного круга: все присутствующие моложе нас лет на десять. Очень модный молодой модельер:

— Знаете, какой импульс я получаю в «Ад Либ»? Я буквально высвобождаюсь. Я хочу сказать, эта музыка просто выдувает все у вас из мозгов, понимаете? И ведь вот что потрясающе: вы приходите сюда один и танцуете сам с собой[850].

Модный фотограф и его жена, телевизионная модель. Марк Коллинз, сын издателя, жиденький плаксивый фальцет светского юнца, чье естественное место обитания — ковер, он валяется на нем, изрыгая поток имен баловней сиюминутной славы и старых итонских ничтожеств. Все, о чем здесь говорится, — клуб «Ад Либ», поп-Звезды, глянцевые журналы, вечные пустопорожние сплетни европейских богачей. Думаю, началось это с Версаля: мир, необратимо оторванный от действительности, безраздельно влюбленный в себя самого, в свои моды, в своих героев, в свой жаргон. Конечно, в основе этого — недостаток ума: если у тебя нет ума, остается лишь пребывать на гребне моды. Элиз отмалчивается, а я мягко, даже слишком мягко, поддразниваю и противоречу им.

Андерхилл-фарм. Продолжаем оформление покупки.

17–22 августа

Корнуолл, Монан Смит[851]. Пять дней наедине с Денисом и Моникой. Оба седеют, поседели за последний год в Нигерии, хотя в других отношениях все такие же. Денис — по-прежнему литератор-manque[852], Моника — женщина, активно пребывающая в поиске собственного «я», язвительная и агрессивная в быту. Нам они, разумеется, завидуют, и наши проблемы их нисколько не волнуют. Как-то утром, сидя в пабе, Денис разразился пространной ароlogia pro sua vita[853]: дескать, у него — и, понятное дело, у Моники — нет ощущения собственного жизненного призвания; их существование бесцельно и большей частью безотрадно (Нигерия вызывает у них отвращение). Накануне вечером Моника утверждала — противореча нам троим в присущем ей безапелляционном тоне, — что в профессии официанта или официантки нет ничего унижающего: это, мол, работа, требующая маски, как и любая другая; и вот в то утро Денис признался мне:

— Я так долго носил маску совестливого преподавателя, что она начинает деформировать мое собственное «я».

Сейчас это ощущается в нем очень остро. Когда-то ты еще верил в скрывавшийся под маской мятежный дух, но постепенно этот дух — или его видимость — сам становится маской. То, что некогда было условностью, делается реальностью. Как обычно, я принялся уговаривать его засесть за писание, а он заявил:

— Мне нечего сказать. Какой смысл писать, если сказать нечего. — Но тут же добавил: — Я отдал бы все учебники в мире за то, чтобы написать одну приличную книжку или пьесу.

По-видимому, в том же направлении его подталкивает и Моника, но он не поддается: словно гордится тем, что у него такая парадоксальная и противоречивая натура.

Подобно многим другим, кого я знаю (Ронни, Джад), он органически неспособен медленно ходить или вести машину. Любое промедление на пути между двумя пунктами для него невыносимо, но стоит достичь конца маршрута, и он опять не может усидеть на месте. Будто земля жжет ему ноги, и ему не терпится упрыгать еще куда-нибудь. Как-то раз мы отправились в уединенную бухту неподалеку от Лизарда[854]: чудесное сине-зеленое море, усыпанный цветами берег, солнышко; даже самому завзятому горожанину в радость провести тут денек. Но не прошло и часа, как Денис снялся с места. Пустился в долгий, больше мили, путь по скалам, а потом сел за руль и проехал еще несколько ради того, чтобы в гордом одиночестве выпить пинту пива. Точно так же, как Джад этой весной в Сен-Тропе вдруг вскочил на ноги на пляже и сказал:

— Если на пять минут меня не оставят в покое, точно свихнусь.

Беспросветность всего этого чистилища скрашивает ангел, явившийся из другого мира, — Майкл, невиннейшее и очаровательнейшее десятилетнее создание, какое только можно вообразить, ребенок, в котором брызжет теплота, непосредственность, нежность — то, что и раньше встречалось не часто, а ныне кажется почти пугающе чужеродным. Хотя Денис и Моника воспитывают его в духе разумной и здоровой строгости, нельзя сказать, что родители всерьез влияют на его формирование. Он — существо, подобное Блейку: крошечная частица божественного начала, что особенно проявляется в его увлеченности ракетными бомбардировщиками, военными судами, солдатиками — всем тем, что так не вяжется с его незлобивостью. Из него должен выйти либо святой, либо гомосексуалист, а может быть, актер или писатель, кем мечтали стать его родители.

29 августа — 5 сентября

С нами живет Анна. Она — постоянная головная боль для Элиз, изводящей ее своей заботой, своей материнской любовью; но просто чудо, что Анна ни в малой степени не сделалась тем трудным ребенком, тем внушающим чувство неизбывной вины созданием, какое мы сами себе придумали. Рой и Элиз явно сильнее действуют на нервы друг другу, нежели любой из них — Анне. Пока для меня очевиден один конфликт — конфликт между бегством Роя в некое подобие образа жизни рабочего класса и нашим абсолютно непохожим стилем поведения. Но даже и тут Анна ухитряется пребывать одновременно в двух мирах: мне думается, она, по сути, относится к часто встречающемуся, но редко описываемому типу счастливых шизофреников. В общем-то к моему собственному — к тому, для которого равновесие между добром и злом и убежденность, что то и другое необходимо в жизни, становятся второй натурой.

Мы свозили ее поглядеть на ферму, пока я проводил кое-какие «разыскания» в Эксминстере. Вот еще один повод для переживаний Элиз: придется опять сниматься с места и обустраиваться на новом. Что до меня, то стоит мне увидеть море, вплотную подступающее к старой садовой ограде, как я убеждаюсь в правильности своего решения. Мы пробрались сквозь заросли к берегу, искупались, а потом вскарабкались от бухты Пинхей[855]вверх. Растительность в этих местах необыкновенно густая, почти как в субтропиках. И, вне всякого сомнения, с точки зрения истории Англии экологически первозданная.

16 сентября

Начал писать новый роман под рабочим названием «Разнузданные», действие которого происходит в Турции; это вариация «Волхва», хотя его отголоски при первом чтении вряд ли дадут себя почувствовать. «Турция» (то есть насилие, похоть, мусульманский взгляд на женщину) как антитеза Греции (разуму, морали, любви и т. п.). После этой книги планировал засесть за «Распутника» (или «Терминатора»); но все, что с ним связано, слишком отдает черным, пугает[856]. Я хочу, чтобы это была короткая, жесткая книга, писать такие труднее всего — затрачиваешь максимум времени, и надо набраться храбрости над ней работать. Конечно, писать ее можно и не запасаясь храбростью впрок, по сути, набраться храбрости — значит найти способ дописать ее до конца. Не только заглянув в глаза бездне, но прежде продемонстрировав ее до самых потаенных глубин.

18 сентября

Денис и Моника только что, переночевав у нас, отбыли, а потом после многочасового выяснения отношений уехала и Элиз. Когда мы четверо собираемся вместе, между нами неизменно пробегает какая-то кошка. Элиз утверждает, что виноват во всем я: вел себя нудно, грубо, надоедливо, оскорбительно, испортил вечер и тому подобное. По-моему, дело обстояло не совсем так, хотя правда: все мы порядком устали и ближе к концу обозначился кризис жанра; но, с другой стороны, мы же так хорошо друг друга знаем, что можем не придавать значения зевкам и паузам. Нет, что ни говори, между мною и ими троими пролегли — причем непреодолимо — мои проклятые книги. Ничего бы мне так не хотелось, как поговорить о проблемах письма — и в частности того, что пишу я, но ведь это запретная тема, столь же недопустимая, как соленая шутка в монастырских стенах. Стоит мне только завести разговор (а, наученный опытом, я теперь завожу его всегда издалека, осторожно, как бы невзначай), стоит мне лишь заговорить о литературе и о себе как писателе, Моника тут же начинает пыхтеть, глаза Дениса затуманиваются защитной пеленой, а Элиз делает боевую стойку, силясь защитить их обоих от моего невыносимого тщеславия, моего бахвальства. Фактически оказываешься перед очень простым выбором: либо помалкиваешь обо всем, что сколь-нибудь серьезно в твоем писательском существовании, либо рискуешь потерять единственных старых друзей. Так что сначала достаешь книжку и царапаешь на ней: «Денису и Монике с любовью, Джон», — а десять минут спустя прячешь ее подальше, ибо не хочешь рисковать, преподнося им — иными словами, отдаляя их от себя.