Дневники Фаулз - Страница 207

Но что для меня в тот вечер на самом деле оказалось сюрпризом, так это работа Сам Эггар. Далеко не сногсшибательная, но гораздо более удачная, чем я предполагал. Терри Стэмп говорит, ее реплики пришлось переозвучивать шесть раз. Что до него самого, то в каком-то смысле я ждал от него большего. Однако весь фильм снят так, чтобы максимально выигрышнее подать Сам — местами монтаж прямо-таки вопиет об этом.

Ненавижу, что меня затягивают обратно в кинематографический мир. Теперь мой мир — это «Волхв», на «Коллекционере» поставлен крест. Вчерашний день — прошедший день.

Писать — значит поставить себя в положение одинокого и отверженного.

Смерть Черчилля. Странный рецидив красно-бело-голубой Британии. Вся страна оплакивает собственное позорное прошлое. Интересно, переживем мы когда-нибудь травму 1941 года?

9 марта

Отослал рукопись «Волхва» Э. Шилу.

15 марта

Скверные, тревожные дни в ожидании первых отзывов о «Волхве»: видимое безветрие, а под ним набирают силу грозовые тучи. Позавчера вечером зашел Том Мэшлер и унес с собой машинописный экземпляр. Как обычно, распинался о себе, о том, какое прекрасное занятие издавать книги; странно только, что с понятным профессиональным энтузиазмом в его натуре соседствует труднообъяснимая агрессивность. Какая-то неведомая сила побуждает его унижать, умалять достоинство авторов, с которыми он вступает в контакт; Эдна О’Брайен на днях сказала буквально то же самое. Будто именно ты — тот автор, в ком он сомневается, в кого он не верит. Вместо того чтобы объединяться в единый фронт со своими подопечными, он обрекает их на одиночество.

Сегодня в обед заглянул Энтони Шил. Поскольку завтра он улетает в Штаты, рукопись читал кусками всю эту неделю.

— Роман великолепно написан и, я уверен, будет пользоваться успехом, вот только… — И тут последовал длинный список недостатков.

У меня нет ни малейших сомнений в его искренности, больше того, я уверен, что многие его замечания резонны, однако никому не приходит в голову, сколь до нелепого на данной стадии работы уязвим писатель. На данном этапе он — не что иное, как наголо остриженный агнец, и малейшее дуновение ветерка, даже теплого, заставляет его дрожать как осиновый лист. Кроме того, достаточно только погрузиться с головой в литературный мир, как все мотивы окружающих начинают вызывать подозрение. Том М. никогда не отзовется о книге благожелательно, ибо это может сказаться на деньгах, которые придется за нее выложить. Что до Э. Шила, то он пользуется прерогативой литагента покровительствовать, а значит, «направлять» и «критиковать», но ведь не суметь найти у другого дефект — в наши дни едва ли не то же, что расписаться в отсутствии собственного ума.

Тем временем мои нервы на пределе. Не могу сказать, что я утрачиваю свою глубинную веру в романиста Джона Фаулза, но я утрачиваю какую бы то ни было уверенность в писание романов как значимый род деятельности. Хочется окончательно завязать с этим видом писательства и сосредоточиться на стихах, эссе, в конце концов начать учиться живописи.

Дело отчасти в том, что меня влечет к себе и пугает — вернее, скорее пугает, нежели влечет — публичная сторона писательского существования. Позавчера мы пригласили на обед Эдну О’Б., а также Терри Стэмпа с его подружкой-манекенщицей Джин Шримптон; а вчера побывали на вечеринке у Эдны: она собирает у себя чуть ли не весь цвет лондонского художественного мира. Кингсли Эмис и Элизабет Джейн Хоуард, Мордехай Ричлер и Уэскер, кинорежиссеры Клейтон, Доннер и Десмонд Дэвис. Эдна чувствует себя как рыба в воде в этом скоплении людей с громкими именами, в этом райке знаменитостей. И в каком-то смысле я ей завидую (хотя люблю ее ничуть не меньше других литераторов, с которыми знаком). В то же время у меня вызывает живейшее недоверие это стремление пребывать в огнях рампы, находиться в русле пересечения наиболее благоприятствующих современных течений: на стыке романа и кинематографа. В этом мире каждым движет отчаянное желание покончить со своей безвестностью; все, о чем здесь говорится с оттенком тщеславия, — собственные перспективы, или, с оттенком зависти, — перспективы других. Какой издатель приобрел права на книгу такого-то, кто экранизирует такую-то книгу, кто кого в этой экранизации сыграет. Все это отнюдь не сопутствует нормальному творческому процессу, не говоря уже о нормальном образе жизни.

Среди всей этой суеты одиноко, как каменная скала, высится Элиз, убеждающая меня не поддаваться панике, не терять веры в себя, набраться терпения. Ясное дело, всем им нужен еще один «Коллекционер» — нечто компактное и отвечающее нынешним представлениям о том, каким должен быть роман. Между тем быть писателем — значит писать, как полагаешь нужным ты сам, а не как полагают другие, исходя в конечном счете не из литературных (ибо рекомендации и замечания — даже самые здравые — зачастую бывают продиктованы высшими литературными критериями), но из экзистенциальных соображений. Долг заключается в свободе выбора, даже когда совершаешь ошибки, к которым приводит эта свобода.

Роберт Шоу «Солнечный доктор»[820]. Полагаю, как раз такие романы сейчас востребованы. Чистенькие, гладкие, аккуратные, рассчитанные на один сезон и к началу следующего могущие быть с успехом забытыми. Мне как постороннему, беспристрастному очевидцу доподлинно известно, что «Волхв» стоит десятка таких романов. Да только сознавать это — значит испытывать боль. А вовсе не удовольствие. Если бы только внешнему миру дано было постичь этот парадокс писательской жизни: пребывать в сознании, что твоя книга лучше иных других, ничуть не легче, нежели сознавать, что она хуже других.

Сейчас запоем читаю Джона Клэра[821]; помимо всего исторического сочувствия и сострадания, какое к нему испытываешь, меня снедает еще одна мысль, не в пример более пугающая: мысль, что все мы, пишущие, — в своем роде Джоны Клэры: жертвы того, что пишем, и мира, который обходится с тем, что мы пишем, как ему вздумается. Первое делает нас изгоями, второй — тиранит и мучит.

20 марта

Странный сон: в нем меня извещают, что Эдна О’Брайен только что стала жертвой автокатастрофы в Иерусалиме. Слышу, как за спиной кто-то произносит: «Гвозди: из-за них-то она и погибла». Вижу плечо, испещренное гвоздями — длинными, с плоской головкой (такие я видел на фреске в часовне цеха ремесленников в соборе Ковентри). Похоже, этот сон — показатель вытесненной в подсознание зависти: тайного желания предать распятию. Хотя во сне я не испытывал ничего, кроме мертвящего шока и ужаса. С фрейдистской точки зрения фаллический смысл пронзающего плоть гвоздя очевиден; добавлю, что притягательность Эдны О’Брайен — отчетливо материнского свойства. Она — прирожденный гадкий утенок. Быть может, в основе нашего садистского наслаждения болью кроется подспудное чувство инцеста, ведь это чувство всегда выступает как метафора единственного тотально запретного акта.

Шримптон, чье холодное, грустноватое лицо смотрит со страниц всех женских журналов. Пресыщена ремеслом манекенщицы. О своем романе с Терри отзывается: «Ерунда, это чистая физиология». Под внешне безразличным фасадом прячется этакая простодушная пастушка de nos jours[822], смутно вызывающая в памяти образ Марии Антуанетты. Видя подобную, изначально обреченную на поражение, попытку вернуться на лоно природы (при том, что природа не допускает таких возвращений — уж наверняка возвращений в подобном контексте), испытываешь невольную жалость. Ведь, по сути, девушку распинает на кресте ее собственная привлекательность.

Терри без тени юмора заявил, что каждый из парней ансамбля «Роллинг стоунз» укладывает в постель по девять девчонок на день. А она в ответ только рассмеялась: что, дескать, взять с не-оперившегося юнца, воспитанного лондонским дном.