Дневники Фаулз - Страница 202

7 сентября

Время идет, и думаешь, что ты наконец-то вырос, я хочу сказать, полагаешь, будто все твои модели поведения, склонности, привычки сформировались и не поддаются изменению, но вот я вернулся из Норвегии в крайне подавленном состоянии. На поверхностном уровне — удрученный зрелищем изнасилованной туристами Европы, на глубинном — нескончаемой загадочностью моего существования после «Коллекционера»: тем, что, за вычетом лишь одной его стороны, я не чувствую себя более счастливым или полнее себя реализовавшим. Теперь у нас достаточно денег, мы можем позволить себе жить где захочется и делать что захочется. На меня снизошло одно из величайших благословений жизни: никто мной не командует, я вполне принадлежу самому себе. Но счастливее я себя не чувствую.

Тому есть одна или две очевидные — по словам Хайдеггера, Dasein[803] — причины. В последние два-три года на Западе возобладал сильный консервативно-фашистско-эгоистический сдвиг, упадок интеллектуального и подъем визуального подхода к жизни, торжество того, что его сторонники именуют внеморальным (здоровым, исходно свободным от ограничений) отношением к существованию: наслаждайся жизнью, пока можешь, предавайся всем удовольствиям, какие могут тебе доставить общество благоденствия и ты сам, — и того, что его противники называют аморальным (слепо приверженным одному лишь собственному эгоистическому интересу). Поэтому я чувствую то же, что многие, должно быть, чувствовали в 1930-е гг.: что течение несет тебя не туда. Такое состояние обычно описывается выражением «куда волна вынесет». Но сейчас это больше напоминает порыв ветра. Идешь в одну сторону, ветер дует в другую.

Как всегда, меня преследует ощущение собственного неумения претворить в жизнь идеи, в которые я верю. Я никогда не делаю благотворительных дарений, редко вступаю в спор с теми, кто несет ерунду, никогда не иду в ногу со всеми, не участвую в акциях протеста, не действую. Оправдывая свою позицию тем, что писатель — не кто иной, как человек, сублимировавший свои действия в творчество (раб своего предназначения), и лучшее, на что он способен, — это сохранить незыблемой — в литературном и общественно-политическом плане — свою творческую индивидуальность.

В силу всего этого я ощущаю себя вне общественной и коммунальной жизни: по ту ее сторону.

А тут еще мы не можем принять окончательное решение о нашем доме: действительно ли хотим жить в нем или нет. Подчас он кажется слишком тесным. Выходит не на ту сторону, и вообще, хотим ли мы жить в Лондоне? Позавчера Бетеа и Ронни заверяли, что поселились в приглянувшемся им доме «до конца своих дней», это, мол, «наш дом» и все такое. И хотя слышать это мне было не слишком приятно (на мой взгляд, такое безоглядное погружение попахивает застоем), где-то в глубине проснулась дремлющая потребность возвращения к корням, чувство, что необходимо отыскать в этом мире уголок, который станет постоянным прибежищем. Уголок, где будешь высаживать цветочные луковицы, зная, что на следующий год они прорастут. Сейчас меня буквально обуревает страсть к садоводству: закладываю в почву семена растений, думаю, как на будущий год они дадут всходы. Что, разумеется, символично.

Все эти мои сомнения болезненно сказываются на Элиз, периодически впадающей в депрессию. Со свойственной ей привычкой возводить все на свете к отношениям между полами мою неуверенность в благоприятности географического положения дома она объясняет тем, что между нами нет настоящей любви. Это несерьезно и не на шутку выводит меня из равновесия. Ведь мы приняли друг друга настолько, что оказываемся выше мелких дрязг и неурядиц, способных омрачить прочность нашего союза. Это все равно что мыши дразнить льва: дразнить его можно сколько угодно, но ничто не изменит главного — того, что лев (наш союз) бесконечно больше мыши (ее сомнений).

Я заметил: «За вычетом одной стороны моего существования». Именно в этом плане я чувствую себя счастливее. Попросту говоря, в письме — ибо ощущаю, что наконец-то начинаю отчетливо сознавать, что должен писать и — что, возможно, еще важнее — как писать. Я имею в виду, теперь у меня есть сознание моего гения (в старом смысле этого слова), сознание моих особых писательских возможностей, равно как и моих особых задач. Все больше сходит на нет мое былое стремление увидеть себя в огнях рампы, оказаться в фокусе публичного внимания. Все отчетливее просыпается во мне чувство непреходящего в литературе, чувство того, что останется на века, а что сгинет без следа. Мне думается, обрести ощущение того, что в искусстве долговременно, значит нащупать главнейший — возможно, главнейший — критерий творческого процесса. Это гораздо более значимый критерий, нежели, скажем, ощущение того, что импонирует твоим современникам, чувство, что совершенно или несовершенно по форме (чувство вкуса и чувство слова).

Фактически это чувство неизменно тревожащего (но отнюдь не невротического) творческого благополучия доминирует над всеми прочими моими тревогами и нейтрализует их. Чувствовать, что у тебя получается хорошо (пусть объективно это и не так), и не быть счастливым — нельзя. Вот почему в итоге улыбается Оно и расцветает улыбкой Всё.

«Волхв». Сейчас я на главе 54. Она будет очень длинной. Перерабатываю то, что касается отношений между Николасом и «волшебством»: в первоначальном варианте середины 1950-х я слишком пространно отображал «психическую» иллюзию. Теперь обрываю ее описание гораздо раньше. Читателям ведомо, что маг вводит их в заблуждение, и все-таки их внимание не ослабевает.

Теперь в моем мозгу окончательно прояснилось символическое соотношение между Алисон (действительностью) и Лилией (воображением). Но стоит заметить, что при второй переделке я оставляю Алисон в повествовании вовсе не из соображений символики. Она сама собой выросла (ведь процесс развития персонажей кажется органическим, выходящим за пределы авторского изобретательства) в подлинную героиню книги. В определенном смысле она воплощает собой мое собственное — ныне твердое — убеждение в том, что два моих символа веры — действительность и разум (первая — в литературе, второй — в философии). Это надо акцентировать. Само собой разумеется, я вовсе не против всего «нереального» и «неразумного»; но я против необязательного вкрапления иррациональных моментов в экзистенциализм (отчаяние и Angst[804]— его составляющие, а отнюдь не основополагающие понятия) и произвольного (художественно неоправданного) использования нереалистических художественных средств. Понятно, в конечном счете мои суждения по этой части субъективны. Я «высказываю» их «вслепую».

12 сентября

Любопытно, как все закипает, когда пишется действительно хорошо: возникает точка, на которой волнение от авторского изобретательства преломляется в изобретательство в жизни. Видятся сцены восхваления, «восторженные» отзывы и все такое. До «Коллекционера» я пытался удерживать под контролем этот комплекс Уолтера Митти, сейчас же это, конечно, безнадежно. Я просто смеюсь над этим — и продолжаю фантазировать.

28 сентября

Вечером зашли Шейла и Нэт Хопкин. На прошлой неделе заскочил Подж и рассказал, что разругался с ними: летом они вместе побывали в Польше. Шейла с Нэтом ехали поездом и столкнулись с ним в Варшаве, но спустя три дня разбежались каждый в свою сторону — с порядочной дозой взаимного отторжения. Отчасти комичного, хотя во всем этом проскальзывают трагические нотки. По версии Поджа, причиной послужили несносная старушка Шейла и ее подпевала Нэт, на удивление неадекватно отреагировавшие на его оперативность и весьма детально продуманную программу, которую он разработал.

Версия Шейлы и Нэта гораздо убедительнее. Если им верить, Подж и Кэти всю дорогу в Варшаве подсмеивались над ними; Подж, судя по всему, по уши втюрился в Кэти, даже спит с ней в одной комнате (ей сейчас семнадцать), все время нервно суетится, грубит попутчикам, совершенно с ними не считается, хотя сам же и уговорил их поехать. Кэти дула с ним в одну дудку, Эйлин заняла нейтральную позицию.