Дневники Фаулз - Страница 175

На этот раз Подж опять мне очень понравился. При всей своей клоунаде и непоследовательности он остается ярым радикалом. Я разделяю ужас, объемлющий его при виде этого мерзкого общества и мира, в котором мы живем, и, как и он, признаю лишь две достойные упоминания альтернативы ему: сартровскую или марксистскую. Он сказал это нынче утром, а я подумал, да. Да, да, да.

Опять не хватает денег. Снова брезжит погружение на дно. Скоро мы действительно окажемся на мели. Придется мне превысить кредит. В этом году мы немного подкопили на депозитном счету; но откладывать, в любом подлинном смысле слова, сегодня такое же постыдно-невозможное занятие, как и десять лет назад.

10 октября

Мартин Кэмерон. Бедный пожилой шотландец, что весной преподавал у нас стенографию, а на лето уехал на родину, в Глазго, вернулся к нам на этот семестр. Жалкое, бесхребетное существо, слишком мягкосердечное и доброжелательное, чтобы прийтись по вкусу кому бы то ни было, один из тех угодливых шотландцев, что напоминают жидкий чай. Он умер во вторник в Нью-Энде, в час ночи. Его кончина явилась для всех большим потрясением, чем я ожидал. Многие ученицы плакали, особенно гречанки. Он умер совсем один, совсем один, повторяли они. Умираешь всегда в одиночку, заметил я. Но они — им хотелось громких причитаний, хотелось, чтобы семья оплакивала беднягу. Поскольку он был болен, ему помогали женщины из учительской: старенькая миссис Баррет и душевная Мэрион Сингер; и вот когда он умер, люди почувствовали уколы совести. На фоне уютных маленьких мирков, что мы населяем, его одиночество саднило, как воспаленный большой палец; между тем никто из нас не сделал ничего, чтобы облегчить его участь, пока не стало слишком поздно.

У него была челка и круглое розовое, как сарделька, лицо; тучный корпус; мальчишеская шотландская манера повышать голос, когда произносилось что-то, что его шокировало. Но самым запоминающимся свойством его натуры была необыкновенная незлобивость: женщины окрестили его бабой, но в этом было что-то другое — своего рода невинность. У него ни с кем не было секса, от стакана шерри он хмелел, глаза наполнялись слезами, и он всегда очень по-доброму отзывался о людях. Неудачник, полнейший неудачник, всегда думалось мне; а теперь, оглядываясь на него, я вижу смирение и кротость Христа. Очень робкую, но все же несомненную: il voulait bien[718].

Он был полной противоположность человека двадцатого столетия: ни твердости, ни независимости (хотя он, должно быть, большую часть жизни был одинок), ни упрямого фатализма. Человек, как стакан молока. Вот что осознали люди: человек как стакан молока заслуживает большего, нежели презрение.

Несчастная умирающая старуха в палате Элиз: они отходят вовсе не тихо и не покорно. Агонизирующие пожилые женщины из среднего класса (вроде этих) ведут себя намного хуже, чем их невезучие сестры рабочего происхождения. Те, что лежат с Элиз, вываливают наружу все буржуазные неврозы: «Я не могу, не могу». (У них ничего не болит, детское хныканье просто призвано привлечь внимание.) «Я позову доктора, чтобы он объяснил вам, как правильно это сделать». (Сиделкам.) «Вызовите машину. Я поеду на прогулку». Нелепая смесь иллюзий, обнажившийся костяк изнеженной буржуазии. Избегай любого страдания, держи на расстоянии подчиненных, наслаждайся радостями жизни, хныкай и стращай. Элиз, похоже, не замечает этого, но, на мой взгляд, этой больнице, где действительно лучше кормят и ухаживают за больными, недостает человечности, причем катастрофически. Над каждой палатой бдит бессонный призрак леди, противостоящей женщине как таковой, а за ним — призрак главной аристократической медсестры. Самой Флоренс Найтингейл.

11 октября

Утром отправился в крематорий Голдерз-Грин на похороны бедного Мартина Кэмерона.

Утро выдалось по-шотландски туманное, серое и безветренное. С разных отделений колледжа нас собралось человек двенадцать. Крематорий — несколько кирпичных корпусов с асфальтированными двориками; дверной пролет выводит на сводчатую галерею, за которой открывается вид на зеленый газон с кустарником. Там мы и остановились, обмениваясь невеселыми шутками, а черная фигура поодаль на виду у немногих собравшихся развеивала пепел по ветру, а затем застыла, будто о чем-то забыв. Надо думать, служитель возносил молитву. Есть в крематории что-то напоминающее образцовый гольф-клуб; в любой момент так и ждешь, что появятся подносчики с клюшками, а кто-нибудь из игроков крикнет: «Мяч!»

Затем мы вошли внутрь и остановились в мемориальном зале. Воцарилось неловкое молчание. Траурные осенние акварели на стенах. Объявления: «Так как нашей молельней пользуются представители всех конфессий, просим воздержаться от использования благовоний»; и: «Легкие напитки могут быть поданы в передний двор». Наконец нас провели в малюсенькую часовенку, выполненную в романско-византийском стиле, с кирпичными стенами, дубовыми скамьями и турецкими коврами на вымощенном камнем полу. Потолок цвета яркой небесной синевы подсвечен невидимыми панелями. Вместо алтаря — разомкнутые створки, как на подмостках кукольного театра, обрамленные коринфскими колоннами с колотым цоколем, а в глубине — установленный на платформе из нержавеющей стали гроб.

Пресвитерианский пастор суровым голосом прочел заупокойную молитву Другой служитель жал на клавиши фисгармонии, а в нескольких метрах от нас в заднем ряду как ни в чем не бывало сидел сотрудник похоронного бюро. Что за нелепость эта заупокойная служба, эти возвышенные слова, подумалось мне; внезапно я ощутил всю неуместность собственного присутствия на подобной церемонии. Мы, взрослые люди, собрались и выслушиваем этот вздор…

«Прах к праху…» — это еще я могу принять; и тут пурпурный муаровый занавес медленно опустился меж створками кукольного театра (мне уже слышалось шарканье и шумы за сценой), и гроб исчез.

Вся церемония заняла не больше пятнадцати минут; не смешно ли? Я вздрогнул, услышав, как безутешно рыдает сестра покойного.

16 октября

Полтора часа с Томом Мэшлером. Он все больше мне нравится. Противоположен мне во всех отношениях: экстраверт, débrouillard[719], настырный, ловкий и по-современному трезвый. С ним я разыгрываю роль мудреца из глубокого захолустья, спрашиваю его совета, что делать дальше. Его рекомендация совпала с моим собственным ощущением: продолжать работу над «Волхвом». Он разговаривал с Карелом Рейшем по поводу «Коллекционера». Обложку рисует Чоппинг, сделавший имя на книгах Флеминга[720]; он — гиперреалист, поверхностность и аляповатость его манеры меня раздражают. Посмотрел и издательскую аннотацию: ужас, тебя словно раздевают догола на людях. Печатают пять тысяч экземпляров вместо обычных трех.

— В июле будущего года в самый раз, — ответил мне Мэшлер, когда я спросил, когда бы он хотел получить рукопись новой книги.

В каком-то смысле облегчение — передышка на девять месяцев. И в то же время скука, ожидание.

Произведение искусства может быть лишь убедительным, но никак не доказательным. Доказывает наука; искусство убеждает.

24 октября

Кубинский кризис[721]. Любопытно, как мало он сказывается на поведении людей. О нем только шутят. Бесконечные шутки — на занятиях, в учительской.

— В одном сомневаться не приходится: мы доели последний английский завтрак, — заявила одна из гречанок.

Я разъяснил, что эта часть Хэмпстеда оборудована так, чтобы выдержать напор самой сильной взрывной волны; в ответ гомерический хохот. Черно-юмористическое настроение и среди преподавательского состава. Я предложил вывесить объявление: «Ввиду того, что сегодня конец света, завтрашние занятия отменяются». Очень смешно. Однако сегодня утром мой класс углубленного изучения языка вышел из-под контроля: все закричали разом, и в голосах промелькнул отголосок той лихорадочной тревоги, какой в последние дни объяты все и каждый. Иду сегодня ближе к вечеру по Фицджонс-авеню и думаю: вот накатит необъятное тепловое излучение, и все дома рухнут. Не знаю почему, но страшнее всего показалось, что с деревьев облетит листва: ведь ее в любом случае сорвет первый же порыв осеннего ветра. В эти часы конец света оказался совсем рядом. Если мы не погибнем, облегчение будет смехотворным. Думаю, не погибнем, потому что русские всего лишь разыгрывают шахматную партию: Куба — это жертва, за которой таится западня. Но в первую очередь поражает сама гнусность этого мира и то, что за ней скрывается — несостоятельность всех существующих политических теорий, философий, религий.