Дневники Фаулз - Страница 170

Вот сабинская вилла Горация[699] («о rus, quando ego te aspiciam»[700]: ну, неудивительно, что ему так хотелось ее увидеть. Как во время оно, стоит она в небольшом фруктовом саду, разместившемся на нечаянной плоской поляне среди холмов, прохладная, тихая, просторная, так контрастирующая с давящими зодческими гигантами Рима эпохи Августа. Изысканное место у подножия сада. Само строение не так уж интересно. «Его» спальня, «его» триклиний:, обычные атрибуты патрицианского комфорта. Воображение достраивает очаровательный нимфеум: четыре фонтана, цветы, внутренний дворик с колоннами, пруд для разведения рыбы, piscina[701]. Нас сопровождает приятный пожилой экскурсовод — хотя как раз в таких местах видеть его нет желания. Здесь впору бродить весь день, просто наслаждаясь тем, что находишься в тех местах, где жил Гораций. И Меценат, и Вергилий. Присутствие Горация, явственное, близкое, ощущаешь в травах, в атмосфере, в цикадах и огромных рыжих и красных шершнях, летящих на липкие стебли олив; по каменной дорожке спускаешься к источнику Бандузии: струе холодной воды — «potabile та fredissima»[702], подсказывает экскурсовод. Загадочные saxis cavis[703] обретают смысл: вода бьет из кромки узкого одетого мхом горного ледника высотой около десяти футов и стекает крест-накрест тоненькими струйками в маленький, засоренный водными растениями резервуар. Громадные водные чертополохи высотой восемь футов. Здесь буквально ничего не изменилось.

Движемся восвояси; над отсвечивающими темной синевой горами повисла огромная, цвета сливочного масла луна, озаряющая Тиволи, а потом и Рим; таково омерзительное возвращение в 1962 год.

Пропасть между Горацием и его слугами. Их абсолютная неспособность понять его стихи: иначе они бы до сих пор пребывали в мире многоударной народной поэзии, поэзии Плавта и Энния. Их странный римский хозяин, извергающий поток ломаных слов. Его силлабика, наверное, казалась им таким же безумием, как музыка Веберна — автобусному кондуктору в Бэлхеме; чистым сумасшествием. Так что уж если Гораций ощущал потребность отправиться в Рим и в Тиволи, то для того, чтобы быть услышанным; так же и с Марциалом и Ювеналом. Сам выбор слов против воли гнал их в город, который они презирали.

Римское небо на закате. Персиковые, янтарные, лимонные, розоватые тона, сливаясь с синими, дымчато-серыми, тонут друг в друге. В этот момент городу можно простить все. Скользящие летучие мыши и ласкающий понентино[704]. Чем бы без него был Рим, не представляю. Невозможно вообразить. Так что мы в долгу перед городом за этот ветер.

16 августа

Д. и М. отправились обратно в Англию. Не так уж преждевременно, если сказать честно. По отношению к Денису невозможно не чувствовать симпатию и жалость, но быть терпеливым с Моникой нелегко. Ради Дениса мы старались как могли, однако временами равновесие держалось на волоске.

Обычная модель поведения Моники — яростное стремление компенсировать собственный комплекс неполноценности, неизменно приобретающая безобразные формы решимость настоять на своем, принижая мнения других. Ее вечное желание противостоять чему бы то ни было — чуть ли не условный рефлекс; и когда этот рефлекс не дает о себе знать и она соглашается с чем-то, что говорят окружающие, это искренне удивляет.

Денис в силу своей мягкости (она же слабость) не сделал того, что должен был: не сделал ее менее вздорной и неуживчивой. Порою он становился на нашу сторону, но всегда с оттенком самоизвинения, самоосуждения, будто такая демонстрация независимости разыгрывалась специально для нас.

Вот она примется без умолку говорить, повторяя избитые клише, изрекая бессодержательные сентенции; я и Э. просто отмалчиваемся, но Денис — Денис неизменно внимателен: да, да. Да, дорогая. Потворствуя ей и подпитывая снедающую ее ненасытную жажду внимания.

Одна из самых невыносимых ее ролей — роль супруги-маленькой-девочки. Этакой избалованной плаксы: «Я голодна-а, я уста-ала, мне жарко». Иногда нытье продолжается часами, перемежаясь пением фальцетом и постоянными: «Денис, ты счастлив; ты счастлив, Денис? Хелло, Денис!» (с ланкаширским акцентом).

Она, должно быть, сознавала, что это раздражает: даже Денис подчас начинал срезать ее на поворотах. Но от этого хныканье и киданье Моники из стороны в сторону лишь набирали силу, как и тогда, когда бывало очевидно, что ее кривляние откровенно раздражает и ничуть не забавляет нас. Ей присуще гадкое, почти злорадное стремление гнуть свою линию наперекор мнению других.

Внезапные приступы показной заботы о Денисе: бедный Денис, Денис никогда о себе не думает. Денис так добр, до нелепого.

А ее походка — всегда слишком быстрая, словно она знает, куда идет, и ничто ее не остановит. Широкие бедра неподвижны, а Движения рук слишком резки, из-за чего ее плечи вращаются и раскачиваются. Очень напоминает, как вышагивали женщины — волонтеры ВМС в войну. Прямая противоположность манере двигаться итальянок или легкой английской походке Э. Показной шаг; она не отдает себе отчета, что он делает ее мужеподобной.

Один раз Монике вздумалось отобразить, как ее укачивает в машине — всего лишь потому, что как-то раньше ей сделалось плохо от «Асти Спуманте». Все убеждали ее, что вино нельзя оценивать по одному-единственному случаю, но не тут-то было: она предпочла остаться правой — и больной.

Размолвки со мной: она неизменно принимает меня слишком всерьез и, стоит мне раскрыть рот, делает оборонительную стойку. Раз я заявил, что жизнь слишком коротка, чтобы погружаться в изучение малых культур; она тут же отреагировала:

— Малые культуры так же важны, как большие.

На мое замечание, что катание конькобежцев на замерзшей реке напоминает о всеобщем человеческом уделе, отрезала:

— Я вовсе не чувствую себя конькобежцем. Я знаю, что делаю и к чему стремлюсь.

А когда я заметил, что в развитых странах поведение рядовых людей становится все более и более стереотипным (формируемым под давлением общества), возразила:

— Мне кажется, в рядовых людях нет ничего дурного и все они разные.

Еще она не выносит, когда «ей указывают, что должно нравиться». Только это не вполне естественная неприязнь к тому, что вам диктуют художественные критерии, а категорическое неприятие того, что доставило удовольствие другому. Как будто удовлетворение получаешь от того, что первым заприметил то или иное, а не от предмета как такового. Последнее отчасти не чуждо и Денису. Колючий провинциальный страх, что с ним ведут себя снисходительно; но, увы, и она, и он принимают за снисходительность самое невинное проявление восторга или желание поделиться им с ближним. Стоило мне похвалить бутылку вальполичеллы (Э. и Денис со мной согласились), как она заявила, что вино — дрянь, «самое плохое красное вино, которое мы когда-либо пили». И она, и Денис буквально воспаряют, как только речь заходит о еде и винах.

— Слава тебе Господи, у меня дурной вкус, — сказал Денис в другой раз. — Все, что мне нужно, — это вино, которого можно много выпить.

Этот абсурдный провинциальный взгляд на все напитки как на чистый алкоголь.

И наконец, акценты: стоит М. почувствовать, что почва уходит из-под ног, как она прибегает к этим омерзительным акцентам. А Денис ей подпевает.

Несчастье Дениса — в его действительно не знающей пределов мягкотелости, безнадежном благоговении перед жизнью, неспособности уничтожить что бы то ни было, хотя бы осу. Вот он, обезумев, мчится на машине по дороге из поместья Горация, потому лишь, что следом за нами несколько ярдов пробежала отощавшая собака, рыщущая в поисках пропитания. Впадает в уныние при виде лягушки, нырнувшей из моих рук прямо в недра горячего автомобильного мотора. Спустя миг она выскочила наружу, живая и невредимая, но он все равно не может прийти в себя.