Дневник Великого поста - Страница 17

– Батюшка, лет пятнадцать назад я работала продавцом в одном частном магазине. Хозяйка заподозрила меня в воровстве. Женщина невыдержанная, накричала на меня и выгнала с позором. Зарплату, понятно, отдавать не стала. Я тогда на нее очень обиделась и даже отомстить мечтала, но что я могла? Только забыть. Иногда мы случайно пересекались с ней где-нибудь в городе, и тогда все возвращалось. Она уже, конечно, ничего не помнила и шла спокойно, не обращая на меня внимания. У меня же внутри все клокотало, хотелось наговорить ей всяких гадостей, и я, боясь, что не сдержусь, спешила быстрее пробежать мимо. Потом я начала регулярно ходить в церковь на службы, исповедовалась и причащалась. И вот однажды на литургии, причастившись, я пошла потребить запивку. В очередь к чаше я стояла последней, и кусочек антидора, что дожидался меня на блюде, тоже оставался последним. Я уже было взяла его в руку, как за мной к запивке подошел еще один человек. Поднимаю глаза, а это она, моя бывшая хозяйка. Оказывается, она тоже причащалась, но антидора ей уже не досталось. И потом произошло чудо. Я разделила пополам оставшийся кусочек хлеба и протянула его человеку, когда-то много лет назад сделавшему мне очень больно. Она улыбнулась и, поблагодарив, отошла. Эта женщина меня не помнила, зато я ее никогда не забывала. И вдруг ощущаю прилив радости, независимо от меня моя ненависть улетучивается и исчезает. Так она перестала быть моим врагом.

Я уже запамятовал эту историю, рассказанную мне одной из наших верующих, а вспомнил ее совершенно внезапно, когда, проезжая по трассе, заметил на обочине двух голосующих мужчин. Обычно я не подвожу тех, кого не знаю, а здесь остановился. И даже немного сдал задним ходом. С утра не переставая накрапывал холодный осенний дождь. Эти люди наверняка уже промокли и озябли. Но я остановился не потому, что пожалел. Просто они были одеты в знакомые мне дождевики, что выдавались в мою бытность железнодорожником. Еще лицо одного из них мне тоже показалась знакомым.

– Борода, – обращаясь ко мне, проговорил он заплетающимся языком, – подкинь до города. Мы тут вообще замерзли, а денег нет… Пожалуйста.

В этот момент я и узнал в нем Щукина. Больше по голосу, потому что внешне это уже был совсем другой человек.

– Спасибо, борода. Хорошо у тебя в машине, тепло. Мы с ним, – Щукин показывает пальцем в сторону приятеля, устроившегося на заднем сиденье, – на семьдесят пятый километр за капустой ездили, а сторож заметил и спустил на нас овчарку. Прикинь, я вот упал, видишь, дождевик порвал. Еле отбились. Вымокли, хорошо с собою было, а так бы совсем окоченели. Слышь, борода, ты на железке здесь у нас на станции, часом, не работал? Нет? Чего-то мне твое лицо знакомо.

Я не ответил. Узнай бы он меня, я бы не утерпел и обязательно спросил, помнит ли он, как просто так, безо всякой надобности гнал меня отцеплять вагоны под проливным дождем? Вместо этого я перевел тему на него:

– А ты, как я понимаю, со станции. Все еще работаешь?

– Нет, уже на пенсии. Что делаю? Пью. С такой жизни запьешь. Сын окончательно скололся, глаза бы мои на него не глядели.

Я довез их до места. Щукин, выходя из машины, ударил себя кулаком по ладони и сказал:

– Слышь, борода! Я тебе что скажу! Если кто тебя здесь тронет, вот только пусть попробует. Ты мне скажи, понял. Я – Вовка Щукин, меня здесь все боятся. Короче, мы теперь с тобой друганы.

И Щукин в порванном плаще, поддерживаемый приятелем, похромал к своему дому.

Смотрю на его ссутулившиеся плечи, согнувшуюся спину. Видать, хорошо им досталось. Молодец сторож, свое дело знает. Прокручиваю наш разговор и то, что он рассказал о сыне, и чувствую: мне жалко этого человека. Потом вспоминаю, как все эти годы держал на него зло, и мне становится стыдно. И обидно, зачем я себя так долго мучил? Слава Богу, что произошла эта встреча, что остановился и не проехал мимо. Хотя и пришлось делать крюк, чтобы отвезти моих спутников. В жизни случайностей не бывает. Только еще раз в этом убедился. Если искренне хочешь исцелиться от своего темного начала, Господь тебе и врачей пошлет, и выпишет лекарство.

Вот наконец из-за поворота показалась электричка на Москву. Я благословляю матушку, целую и отдаю ей вещи. Потом наблюдаю через стекло, как она устраивается рядом с окошком и машет мне рукой. Я показываю ей знаками, чтобы она, как доедет, обязательно мне позвонила. Она понимающе кивает головой и улыбается. Странно, всякий раз провожаю, прошу ее об одном и том же, она улыбается, кивает головой, но никогда не звонит. Спрашивается, зачем я снова и снова повторяю эти свои знаки? А может, она меня не понимает? Ладно, сам позвоню.

Электричка подает сигнал и срывается с места. И тут же из-за перрона появляется путейская бригада. Все это время они ждали, когда пройдет электричка на Москву, и они пойдут по путям, толкая перед собой по рельсам специальную измерительную тележку на колесиках. В сапогах с толстой подошвой, грязных оранжевых жилетках и в промасленных рукавицах. Пятнадцать лет, как я уже не работаю на железной дороге. Иногда думаешь, все, перевернутая страница. А работяг увидел, и захотелось одного, подойти к ним, обнять и сказать:

– Мужики, я такой же, как вы, настоящий железнодорожный. Просто последние пятнадцать лет не ношу на плечах оранжевого жилета. Только не носить вовсе не значит, что я его снял. Я все тот же. Пожалуйста, доверьте мне толкать эту тележку.

Путейцы, громко хрустя гравием, проходят мимо. Они заняты важным, ответственным делом. Они отвечают за нас, им некогда смотреть по сторонам. Ни дождь, ни снег, их ничто не остановит. Вот они уже далеко, и вся бригада сливается в одну большую оранжевую точку. Я смотрю им вслед, а губы беззвучно все продолжают и продолжают:

– Мужики! Мужики…

Сегодня первое апреля. День рождения моей мамы. Первый раз мы встречаем его без папы. Память снова возвращает в трагический для нашей семьи август прошлого года. Только-только похоронив отца, я вернулся из Беларуси. Помню, как спешил успеть на Преображение Господне.

На сам великий праздник, отслужив литургию, поехал в другое село, в храм к нашим ближайшим соседям. Накануне отец благочинный позвонил и благословил меня принять участие в отпевании бывшего настоятеля этого храма, старенького отца Агафона. На покой тот ушел лет пятнадцать назад, но я еще застал его служащим священником. Близко мы с ним не соприкасались, но сослужить доводилось. Много лет я о нем ничего не слышал, думал, что отец Агафон уже помер, ан нет, оказалось, батюшка дожил до восьмидесяти восьми годов и скончался в доме для престарелых.

На отпевание отца Агафона я опоздал, потому как после праздничной литургии отпевал еще и у себя в храме.

Приезжаю в село. Тамошняя церковь стоит отдельно от жилых домов в окружении огромного действующего кладбища. Здесь же и дом священника. Получается, что живет человек прямо посреди могил вместе с матушкой и детьми.

Как-то я его спросил:

– Бать, не страшно, покойники по ночам не беспокоят?

Отец Петр рассмеялся:

– Однажды владыка задал такой же вопрос нашему знакомому отцу Н. Его тогда из городского храма перевели служить на кладбище. Мол, каково тебе здесь, обстановка не угнетает?

«Владыка, что вы?! – замахал руками отец Н. – Здесь, на кладбище, я только и ожил!»

Я замечаю в сенях у него небольшой топор, в углу прямо возле входной двери.

– А это тебе зачем, если покойников не боишься?

– Так это больше, чтобы живых припугнуть. Бывает, что и безобразничают.

– Тогда, может, лучше ружье? Вверх пальнешь для острастки, всех и распугаешь.

Отец Петр вздыхает:

– Нет, никого этим не испугаешь. Грамотный у нас теперь народ. Прежде чем храм ограбить, он же всю сопутствующую литературу прочитает. Помнишь отца Г.? Он ведь тоже здесь когда-то служил. И у него было ружье, как ты говоришь, «для острастки».

Однажды ночью, заслышав шум, берет он свою двустволку и отправляется на разведку. И что ты думаешь, на самом деле воры. Отец Г. как закричит. Схватил ружье, точно палку, и в атаку. Один разбойник убежал, а второго он догнал и перетянул его ружьем по спине. Да так, что у ружья приклад отломился.