Дневник собаки Павлова - Страница 7

– Перке? – удивился хозяин. Его судно полторы недели стояло в Неаполе на разгрузке войлока и погрузке попутных персиков.

– Сладкой буду – проглотишь, горькой – расплюешь, – объяснила Аня, поправляя перед зеркалом прическу.

Цаплев-Каторжанин вытащил из-под стола обувную коробку и пошел на кухню ставить чайник. Аня открыла коробку и с досадой обнаружила там вместо итальянских сапожек легкие полотняные брюки и изготовленный как маленький комод, со множеством выдвижных ящичков и полочек, тайваньский косметический набор. Она ждала иного. Спустя минуту досада сменилась тревогой, и в тот момент, когда вернувшийся в комнату Цаплев-Каторжанин поставил на стол сахарницу, невнятная тоска уже сминала Ане сердце. Подчиняясь мгновенному желанию, Аня шагнула к Сергею и, глядя в его желтые глаза, сказала:

– Милый, мальчик мой, родной мой, любишь, да?

Цаплев-Каторжанин опешил, однако через миг уже растроганно клялся, что любит, безумно, нечеловечески любит!.. Но еще до того, как он схватил ладонями Анино лицо и стал перчить его сухими поцелуями, Аня поняла, что вопрос ее никакого отношения к Цаплеву-Каторжанину не имел, что это какой-то морок. Ей стало стыдно, что она сказала слова, сейчас ею не выстраданные, слова, которые должен был слышать другой, а она вот так легко отдала их по случаю.

Цаплев-Каторжанин уже сидел у стола и рассказывал о чуть подержанном «фиате», который купил в Неаполе, о респектабельном черешневом цвете машины, о ее велюровом салоне... Счастливую речь Сергея прервал решительный вопрос:

– Цаплев-Каторжанин, отвечай как на духу, часто ли ты мне изменял?

Оказалось, что нет, не часто. А если бы даже и часто, то это ровным счетом ничего бы не значило, потому что запачкать идеальное вещественным мужчине не так-то просто – духовность нисколечко не ответственна за мужскую чувственность, желание может быть роздано многим женщинам, а душа вручена лишь одной. Мысль эта вычитана им, Цаплевым-Каторжанином, в одной прелестной книжке и очень ему близка. Что? Ты сразу догадалась? Мои собственные мысли прозрачнее, тоньше, их труднее разглядеть? Ну что ж... Однако у женщин дело обстоит иначе, у женщин душа в полной мере отвечает за проступок чувственности – в женщине эти начала слиты. Словом, получается, что если мужчина поступает так, как поступает, – он мужчина, а если женщина поступает так, как мужчина, – она шлюха. Ведь верно то, что раздвоение идеального и чувственного в мужчине есть признак мужественности, а такое же раздвоение в женщине есть признак ее порочности. Вот и выходит, что для влюбленного мужчины все женщины – это только женщины, за исключением той, в которую он влюблен, – она для него еще и человек, а для влюбленной женщины все мужчины – это только человеки, за исключением того, в которого она влюблена, – он для нее еще и мужчина. Но, сказать по правде, сейчас не хочется говорить об этом, потому что рассуждать о любви красиво и убедительно может тот, кто любовь свою уже проводил в область воспоминаний, а тому, кому любовь сжигает сердце, следует о ней промолчать.

Аня с чувством, похожим на внезапную сытость, смотрела Цаплеву-Каторжанину то в один глаз, то в другой.

В прихожей хлопнула входная дверь.

– Достал матери билет в Мариинку, – объяснил Сергей. – Сегодня дают «Пиковую даму» с Марусиным. – Он безадресно улыбнулся. – Пойду сниму с плиты чайник.

Цаплев-Каторжанин вышел из комнаты, а Аня, которой отчего-то вспомнилось сейчас ее иное имя – Жля, подошла к окну, неплотно задернула шторы, оставив в щели пегую стену соседнего дома и столб сливового неба со стеклянной убывающей луной на вершине, и замерла, слушая, как несется по улице грузовик, гремя на весь мир каким-то металлическим хламом, а потом в образовавшейся тишине басовито шлепаются капли на внешний жестяной карниз. В конце концов, подумала Аня, когда тихо подкравшийся Цаплев-Каторжанин обнял ее сзади за плечи, – в конце-то концов можно вообразить, что это другой.

Когда-то было так.

Вскоре после отчисления Исполатева с четвертого курса университета угрюмый дворник вручил ему повестку с вызовом на медкомиссию и угрозой на случай «неявки». Петр в армию не хотел. Собравшись с мыслями, он пристроил палец в телефонный диск – требовался совет умудренного косилы.

К вечеру следующего дня, на исходе клубка приятельских связей, Исполатеву была обещана встреча с психиатром – членом грядущей медкомиссии. По достоверной справке врач брал взятки.

Еще через день Исполатев представился кряжистому господину лет сорока, в мятом костюме и со светлой щетиной на жеваном добродушном лице.

– Владимир Андреевич. Можно просто – доктор Буги, – сказал в ответ психиатр, и на лице его проступила щербатая улыбка. – Что беспокоит? Джигитуют нервы?

– Совершенно здоров, – заверил Исполатев.

– Так не бывает. – Владимир Андреевич просветил пациента ясным взглядом. – Как верно написано в одной современной книге – совершенно нормален только учебник патопсихологии. Если согласитесь на мои условия, готов это доказать. Цена урока – двести рублей.

– Согласен, – поспешно объявил Петр, прикидывая, какие книги понесет сегодня в «Букинист».

Владимир Андреевич лениво посмотрел на Исполатева и совершенно серьезно сказал:

– Сумму представите ассигнациями рублевого достоинства. Каждый рубль положите в отдельный аптечный пузырек и закроете крышкой. Деньги приму у вас послезавтра в полночь, у ограды Новодевичьего кладбища. Знаете это место?

Обескураженный Исполатев ждал объяснений, но их не последовало. В знак завершения переговоров Владимир Андреевич вяло пожал Исполатеву руку.

Дома, погружая в сумку свое букинистическое богатство – кальсонного Розанова, странствующего Гумилева, ритмичного, как душа Африки, Белого, – Исполатев оценивал встречу с психиатром. Петр искал в его условии смысл, но никакого решительно смысла не находилось.

Разменять червонцы на рублевые билеты оказалось несложно – в трех сберкассах пришлось кое-как пошутить с кассиршами. Труднее дались двести аптечных пузырьков. Обойдя знакомых, Исполатев набрал восемьдесят шесть разнокалиберных скляниц. Еще пятьдесят пузырьков (вытряхнув из них подопытных улиток, зараженных спороцитами Fasciola hepatica) предоставил Алик Шайтанов, работавший лаборантом на университетской кафедре биологии. Остальные шестьдесят четыре пузырька Исполатев купил в аптеке. Их содержимое – спиртовые настойки пустырника и боярышника – было смешано с тремя бутылками розового вермута и в тот же день выпито на репетиции в Доме медицинского просвещения, что на Итальянской. Пили все: голосистый Исполатев, флейтист и гитарист Шайтанов, а также лучшая в обеих столицах ритм-секция – бас Женя Скорнякин и барабанщик Ваня Тупотилов. Стаканы и бутылки разместили на потускневшей крышке белого концертного Беккера, украшенной, как лошадь яблоками, липкими кольцами – следами прошлых репетиций. Музыканты разместились вокруг рояля, доживающего свой королевский век под гнетом безродного рок-н-ролла.

За тебя, Петя!.. За тебя, Петруша!.. За тебя, золотой!.. Что за притча – Буги? Дослушался «T. Rex»? А баночки зачем? У каждого, ребята, в голове свои тараканы. Нектар!.. Аромат пустырей и боярышников! Боярышник скуп, он позволяет себе лишь единственное число, а множественное позволяют себе дочери тюремщика – боярышницы, скорбные бабочки с решеткой на крыльях. Может, на кладбище тебя подстраховать? А то, чего доброго, закатает фомкой по репе и на комиссии освободит по травме черепа... Этот Буги мне в коленку дышит, не гоните гусей. Принес бы вместо скупого боярышника пантокрина, от него, говорят, – долгостояние... Лучшее средство от импотенции, Ваня, – пантокрин из собственных рогов!