Дневник больничного охранника - Страница 4

Старик с наколками, бывший зек, который с каталки просился поссать и которого уговаривали потерпеть, будто раненого, – что вот скоро доедем, чтобы он дождался туалета. А транспортировали его на каталке долго – по лифтам с этажа на этаж, долго их дожидаясь, и по змеевику ядовитых больничных полуподвалов с коридором. Доставили в отделение, быстрехонько скинули на койку, сбыли с рук, а напоследок поставили в известность дежурную этого отделения сестру, что старик с самого приемного покоя ссать просится, а она уже уложила его на матрац, на свежие простыни, и теперь заболевает у нее сразу голова. И вот она уже повелевает старику: «Терпи, только попробуй мне на чистое обделаться, положу тогда на пол, на тряпку!» Старик пугается, а мы уже укатываемся, и старик именно нас, пообещавших ему туалет, отчего-то провожает как родных слезящимися от нетерпежу глазами.

Санитарки – две родные сестры. Они сажали в майской жаре картошку – и младшую припекло на солнце. Старшая уговорила выпить стопку водки и плотно поесть, хоть и не лезло, убеждая, что это верное средство от головной боли и головокружения. Выпили водки, съели целую сковороду яичницы с салом – а всю ночь тошнило. И вот теперь они сидят и обсуждают, принесло ли вчерашнее лечение пользу. Вроде и не полегчало, жалуется младшая, а старшая настаивает на своем, что не полегчало-то не полегчало, но и хуже не стало – так что способ хороший. «Блевать же полезно! Это же вредные вещества и выходят из организма!»

Мужчина с язвой. Все лицо побито – теряет сознание и падает, ударяясь лицом. От каталки отказывается – «чего из меня инвалида делать». Когда ему делают гастроскопию, то есть впихивают в него через глотку то ли шланг, то ли кабель, он стонет, и его жена, сидящая за дверью, плачет и затыкает себе уши – как бы и бежит от него, от его боли, не в силах вытерпеть его стонов, но, с другой стороны, потому и нет в ней сил их вытерпеть, что она его всего любит и переживает его боль. Оттого-то ей так невыносимо, что этого никто и никогда бы не смог вынести – боли любимого человека. Вся ее кричащая слабость, трусливая унизительная дрожь и горящее лицо – это любовь. Потом она ведет его под руку, смирившись, что он отказался от каталки, и ждет только одного: что упадет и опять расшибется в кровь. Лицо его и вправду все в запекшихся корках и синяках, как у забулдыги. А он ведь язвенник, он даже о капле водки не может подумать.

Смешная медсестра в неврологическом отделение – ее даже не замечаешь, потому что вся она какая-то маленькая и кругленькая, но мучается и в ухо тебе орет, чтобы стать заметной: «Здравствуй!»

Из рассказа одной медсестры… Разведенные поселковые бабы ходят на почтамт за алиментами все вместе. Идут весело, говорливо. У почтамта на скамеечке, когда получили, обсуждают алименты. Считают деньги, интересуются, сколько кому прислали, у кого больше всех. Потом толпой идут в продмаг, где алименты отовариваются. Покупают бабы одно и то же – хлеб, молоко, колбасу. И расходятся, устав, навеселившись, по домам, как будто это был у них праздник.

Полина – медсестра. Выпрашивала у меня для сына туфли: я купил себе, но оказались малы. Принес в больницу – и она вцепилась. Обхаживала меня, как инвалида: «может, чайку», «может, покушать», «может, сигареточку»… Выпросила все-таки, чтобы отдал за полцены, да и то как бы в рассрочку. Приходит сын из армии – не во что одеть. Баба. Жизнестойкая. Рожала с весом в сто двадцать килограмм – потом похудела до восьмидесяти. Терпения в ней – как в корове.

Бомж, привезли с улицы. Отмыли – а это молодой, красивый. Умер тут же, в корыте чугунном, в котором отмывали. Бабы охали, прониклись жалостью: «Какой красивый!»

Бедствующая старуха с кошкой. Как-то к ней в руки попала бездомная кошка, с которой они похожи – что пальто у старухи вытерто, что шкура у кошки драная. Старуха – в одной руке загробного вида сумка, другой прижимает к груди кошку, которая вырывается от нее. Старуха умоляюще: «Не уходи, не уходи…» Кошка отчего-то вдруг успокаивается – едет на старухе по городу, как в автобусе, эдакой пассажиркой, а старуха бредет, и бредет, и бредет, унося куда-то кошку. Мне еще показалось, что и в сумку у ней была запихана кошка, потому что в ней что-то, как в мешке, шевелилось и, чудилось, воняло.

Стрельба по неврологическому отделению. Стреляли из пневматики по окнам больницы. За день до того стреляли по воронам, трупы их потом подбирали дворники. Тихо, и вдруг цок – дырка. Окно не бьется – но в нем пулевое, по виду, отверстие. Паника, вызвали нас, мы милицию – но менты убрались, не захотели возиться. После того как милицейский газик смотался, по окнам опять слышно и невидимо ударила дробь. Дом напротив – примерно понятно даже, на каком он там этаже, этот урод. В общем, справились так: вышли под окна этого дома и с полчаса объясняли матом, кто он такой и что мы с ним сделаем, если поймаем. Люди выглядывают из окон, перепуганные, ничего не понимают – но видят, что в омоновской форме. Никто не пикнул – а стрельба прекратилась.

Вызвали в неврологию – старикан с ножом. Напился. Угрожал всем, особо ничего не требуя. Орал, что из зоны. Успокоился ни с того ни с сего, будто что-то и не по его воле переключилось в мозгу. Через минуту: тихий, жалкий, пугливый.

Санитарка выпила – и вдруг наружу вышла вся ее забитость. Вспоминала свою умершую мать – властную, наверное, – и было видно, что до сих ее боится. Плакала, что ей скоро шестьдесят лет, а она второй год себе туфли купить не может: нет денег. Куда больше оказывается в жизни того, перед чем она беспомощна, бессильна: мать и смерть ее, и туфли, которых безысходно не может купить.

Мать и сын – видимо, наркоман. Как она уговаривала меня заключить его обратно в больницу чуть ли не силой. Когда я ушел, он ей сказал: «Сука, иуда…» Похожую картину видел, когда приходили в терапию мать и сын. Но там мать заступалась за сына, на которого нам заявили, что его надо выкинуть из больницы. Они навещали кого-то третьего – кого-то кровно родного человека. Она только жаловалась, что он своровал незадолго до этого, еще дома, какое-то ее редкое лекарство. Не держалась на ногах, расшатывалась и падала. А он противно крыл охрану, говоря матери, чтобы она не разговаривала «c ментами», то ли в забытье, то ли со зла не замечая, что охрана все слышит.

Вызвали ночью ментов, чтобы забрали одного урку – а они приехали женихаться, прямо с порога липли к медсестрам: «Ну давайте, доставайте, чего у вас есть выпить и закусить».

Володя Найденов пропал.

Бутылки в морге – как знак его присутствия и состояния; то грязные и наставленные, то чистенькие и расставленные по емкости и по рядам. И вот – много дней пусто.

Везут покойника в морг – а у каждого найдется словцо, да еще и этот народ, который на все имеет свое мнение. Кто крестится, кто отворачивается, кому-то все безразлично, кто начинает рассуждать, как наши лифтеры – они-то всегда о смерти. Получается, не в морг везем, а происходит жизнь – полно жизненного действия, хоть ничего и происходить не должно. Везут-то труп! Расступись, замолчи, везут труп!

Была ночь пьяниц, будто нарочно. Самый нелепый, который пришел ложиться на костылях с язвой, а потом пытался торгануть свой костыль, и когда не получилось, то уплелся без хромоты. Видимо, хотел проникнуть в больницу, чтобы там кому-нибудь продать, зная больницу изнутри, потому что сам в ней лежал, в чем и признался. С ним были еще двое, дружки, у них всегда на почве водки образуются стайки – пьющий человек один не выживет, в одиночку они не ходят. И те двое вздумали брататься с санитаркой и так ее хотели расцеловать, что чуть-чуть не дошло до драки.