Дмитрий Лихачев - Страница 16

Научная работа в эвакуации не прерывалась. Ученый все свои мысли носит с собой, они не оставляют его никогда.

Рядом с Лихачевыми жила Варвара Павловна Адрианова-Перетц. В письме в Ленинград своей подруге Колпаковой Наталии Павловне она писала: «Лихачевы из соседней комнаты приносят мне кофе и кипяток, они же делают покупки, а я строчу с утра до вечера». Жила она в крохотной комнатке, где проходила вечно раскаленная труба из кухни. Лихачев вспоминает: «Варвара Павловна отдавала нам свой паек, приходила к нам обедать: ела по-птичьи из красной мисочки».

Я помню в Казани нашу комнату, озаренную колеблющимся светом из печки. В котелке парится сахарная свекла, сладко пахнет. Из черного репродуктора – возвышенно-трагический голос: «Воздушная тревога! Воздушная тревога! Не забудьте выключить свет!»

Немцы бомбили мост через Волгу, а до Казани, кажется, так и не долетели…

…Адрианова-Перетц в апреле 1944-го писала в Ленинград своей подруге Колпаковой: «Ахматову (вышедшую в Ташкенте) посылаю. Изрядно потрепали…» Имеется в виду книга. «Вера Семеновна читала стихи внучкам и те дуэтом декламировали: „Мне от бабушки-татарки“ и „Сероглазый король“».

Власти вдруг вспомнили о некоторых привилегиях, полагающихся ученым. «Великий Сталин» распорядился прибавить норму продуктов, выдаваемых по карточкам.

Дочки Вера и Мила с улицы Комлева, где жила семья, любили ходить в музей-квартиру Ленина, расположенный неподалеку… Помню его и я. Конечно, девчонок влекла вовсе не преданность дедушке Ленину. Просто им нравилась большая, уютная, хорошо обставленная квартира – таких они в жизни своей еще не видели – а кроме как у Ленина, таких квартир тогда больше негде было увидеть…

Бабушку Веру Семеновну удалось направить в Дом отдыха ученых в Шалангу на Волге. Туда надо было плыть на барже. Потом к бабушке направили Милу. Лихачев думал отправить к ней и Веру, но, посетив перед этим мать в Шаланге, передумал. Увидел, что после всех перенесенных испытаний, включая блокаду, у Веры Семеновны произошли некоторые изменения в психике. Она вдруг стала высказывать недовольство, что сын ее всего лишь кандидат наук! «Я тут дружу с сестрой самого Тарле!» – высокомерно заявила Вера Семеновна. Внучку Веру решено было к ней не посылать…

Блокада кончилась, и пора было думать о возвращении в Ленинград. Как мы знаем, многие заводы, институты и даже театры были оставлены после войны там, где они были в эвакуации.

Родной город встретил Лихачева неласково – как, впрочем, и проводил. Поскольку в 1942 году (после отказа быть стукачом) его выписали, квартира была занята. В один из дней командировки украли деньги, документы и карточки. И в послеблокадном Ленинграде можно было умереть от голода – жизнь там едва налаживалась. Спас его тогдашний уполномоченный по Пушкинскому Дому, сохранивший Дом в войну Виктор Андроникович Мануйлов, который спас еще многих. Выхлопотал ему карточки, документы.

…Я увидел Виктора Андрониковича впервые много лет спустя после войны, в комаровском Доме творчества – уже старенького, полного, круглолицего, в тюбетейке, он как-то задумчиво и отрешенно ходил по тусклым коридорам Дома творчества, похожий на доброго домового, что-то бормоча, порой по рассеянности заходя в чужой номер…

Из Ленинграда Лихачеву удалось съездить в командировку по научным делам в Новгород, один из любимых его городов. Перед рождением дочерей они отдыхали тут с Зиной. Теперь город было не узнать. Все заросло высокой травой, и было много опасных ям. В кремле были сделаны стойла: здесь стояла эстонская кавалерия. Побывала там и испанская «Голубая дивизия», после которой остались надписи по-испански…

Когда Лихачев после долгого отсутствия вернулся в Казань, на лестнице «сарая труда» встретил Милу, с кудряшками, которых раньше не видел. Мила вдруг засмущалась. Дочки росли, и надо было что-то решать. Но в первом списке эвакуированных, которым разрешалось вернуться в Ленинград, Лихачевых не оказалось…

В письме в Ленинград своей подруге Колпаковой Адрианова-Перетц пишет: «…скоро появится Митя Лихачев: он все расскажет о положении с переводом нашего института». И в другом письме, этой же Колпаковой: «…боюсь, что Лихачев, отвоевывая свою квартиру, не повидается с вами».

Квартиру, действительно, пришлось отвоевывать. Лихачев написал в «Воспоминаниях»: «Квартиру нашу заняли потому, что я не сделал броню. Меня выписали из Ленинграда в сорок втором, так как я отказался быть сексотом».

Один расторопный шофер занял лихачевскую квартиру дровами. Но Лихачев, когда надо, умел действовать резко:

«Выгнал его (он занял сразу несколько квартир), ввез казенную мебель, подготовил наш переезд».

Одно из последних моих воспоминаний о Казани – День Победы. Я выхожу из парадной. Солнечное утро. Бабушка о чем-то радостно разговаривает на скамейке с соседкой.

– Ну чего хмуришься? – улыбается бабушка. – День Победы же! Элька в школу побежала, узнать – не отменят ли занятия… Вон – счастливая, бежит, пятки в задницу втыкаются!

И я вижу вдали, на косогоре за оврагом, тонкую, подпрыгивающую фигурку моей старшей сестры… Война кончилась!

В 1946 году Лихачева наградили медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов». Я хорошо помню эту медаль, потому что такой же наградили и моих родителей – агрономов – за работу на селекционной станции в Казани, где отец вывел новый урожайный сорт проса.

В Ленинград, однако, после войны разрешали вернуться не всем. Прежде всего пускали тех, кто был востребован. Не сразу, но все же семья Лихачевых разрешение получила.

Помню, как возвратилась в Ленинград наша семья. Город производил весьма странное впечатление – особенно по сравнению с теперешним. Во-первых, он казался очень пустым. Поначалу в нем жила очень незначительная часть от прежнего населения. Помню наш Саперный переулок. Город словно забыл себя, чуть ли не превратился в деревню: росли лопухи, бегали куры. И в то же время в нем чувствовались величие, тайна, трагическая красота – и это все действовало чрезвычайно сильно. Помню, как мы с ребятами играли в полуразрушенном храме Спаса на Крови. Собирали красивые камешки от мозаики, составляли свои картинки. Город волновал, вдохновлял даже тех, кто не знал еще его истории, его культуры.

Люди были измучены войной. Но наблюдался и небывалый подъем духа. Казалось, что уж после такой победы все должно пойти хорошо. Разрушенные дома восстанавливали очень быстро. Я помню, как мы ходили с отцом к нему во Всесоюзный институт растениеводства – на Исаакиевскую площадь по Малой Морской, мимо разбомбленного дома на углу Кирпичного переулка, и видели, как быстро, на глазах, вырастал дом.

Быт налаживался. Помню короткий звонок в дверь, я открываю и вижу: стоит веселая мама, обвешанная кульками. Из-за поворота лестницы медленно поднимается отец с огромной красной коровьей ногой перед собой, на весу.

– Отоварили лимиты, не полученные в Казани! – радостно объясняет мне бабушка.

Помню, как во рту было приятно при произнесении вкусного слова «лимит!». Помню булочную на углу нашего Саперного переулка – и восторг, когда туда вдруг привезли белые булки-сайки, которые можно было купить: карточки на хлеб отменили!

Комнаты в прежней квартире Дмитрию Сергеевичу удалось отвоевать, но она так и осталась коммунальной. Потом семейство Лихачевых сменило еще несколько квартир… может быть, в какой-то степени это отражало укоренившуюся еще с детства привычку Лихачева к «перемене мест» чуть ли не каждую осень. Мама Лихачева, Вера Семеновна, много сделавшая для воспитания внучек, была женщина добрая, но властная. Как многие женщины с сильным характером, она считала, что ее сыновья заслуживают большего – и не слишком одобрительно приняла женитьбу Дмитрия Сергеевича на Зинаиде Александровне, которая казалась ей «слишком простой» для их рода. Поэтому отношения их не сложились. И при первой возможности властная бабушка стала жить отдельно, недалеко от своего младшего (и возможно, самого любимого) сына Юрия. Тот был человеком влюбчивым, несколько раз женился, и Вера Семеновна принимала в этих событиях самое живое участие, надеясь, что «под ее руководством» хотя бы у одного сына будет «приличная», по ее понятиям, жена. Кроме того, у Юры был автомобиль, и он часто возил маму по ее важным делам. Разумеется, она наведывалась и в семью Дмитрия Сергеевича, там выступала весьма энергично и сделала много полезного. Однако такой власти, как в семье (точнее, в семьях) младшего брата, тут она не имела – Дмитрий Сергеевич был другой, никакие семейные дрязги не допускались, все внимание его было поглощено наукой. Всю войну он не прерывал научных трудов – и почти сразу поле войны, в 1945-м, все могли прочесть новые его книги «Национальное самосознание Древней Руси» и «Новгород Великий». Работал он быстро и результативно, забирался «глубоко», но был внятен, избегал сложностей изложения, которыми порой прикрываются псевдоученые, которым нечего сообщить, и «словесный туман» – их единственное спасение. В 1946 году он стал доцентом Ленинградского университета, однако преподавать ему дали лишь на историческом факультете – на филологический не допустили. Зайдя однажды в бухгалтерию, чтобы поинтересоваться, почему ему платят так мало, он с изумлением узнал, что ему назначена ставка лаборанта. «Недремлющее око» никогда не отпускало Дмитрия Лихачева, следило, чтобы этот зэк знал свое место. Однако Лихачева, который даже Соловки использовал для научной работы, удержать было невозможно. Научный его авторитет рос стремительно. В 1947 году выходит его книга «Русские летописи и их культурно-историческое значение», и в том же году он защищает докторскую диссертацию на тему «Очерки по истории литературных форм летописания XI–XVI веков». Между его кандидатской и докторской диссертациями проходит всего шесть лет – притом это были тяжелейшие годы, включая блокаду – и эти же годы были годами упорного и успешного его труда. Вспомним, как Лихачев в Казани носил чернильницу в кармане, чтобы чернила не замерзли. И они не замерзли!