Дмитрий Донской. Искупление - Страница 3
— Гайда! Гайда! — слышал Елизар позади себя, когда уже перемётывался через увал.
Крик этот смешался с топотом коня и относился к коню — не к человеку. Ни одна стрела не шоркнула в воздухе, верно, татарин решил догнать беглеца и взять, как водится, живым.
"К лесу! К лесу!" — заколотилась мысль, как птица в силках, придавая Елизару силу. Он видел, что до перелеска чуть не полверсты, понимал, что татарин всё равно догонит, а у него ни копья, ни ножа, и всё же никак не соглашалось нутро его, чтобы так вот просто, под самым боком у Руси, погубить многотрудное дело — побег из неволи... Всё исчезло — запахи весенней земли, закат, думы о костре, и только перелесок впереди стоял единой свечой жизни. Среди деревьев человек завьётся как хочет, а конному там не с руки — известное дело, потому лес всегда спасенье пешему от конного. Слева, совсем близко, набежало пятно ивняка, и главное, он был ближе рощи! Елизар взял влево, но тут же почуял, не оглядываясь, что татарин разгадал его замысел: слева затряслась земля. Оглянулся — отрезает ворог дорогу. Вот он уже совсем близко. Свистнул аркан, и петля его шаркнула по спине, не накрыв головы, на миг пахнуло дегтярным духом верёвки. "Не словил, окаянный!" — подумалось Елизару, но следующая петля, широкая, как ушатный обруч, смертным знамением означилась перед его грудью. Он хотел на бегу откинуть её рукой, но она западала к поясу — не перепрыгнуть, не отринуть — и вот уже жёстко стянула колени. Елизар с размаху пал на землю, перекатился, заматывая себя в верёвку, и застонал, но не от боли, которая ещё не успела проступить, а от обиды на горькую свою судьбу.
— Эх, пропало бабино трепало! Мати родная... — Он ожёг лицо слезой.
Кочевник визжал от радости, галдел, оглядываясь на увал, но там никто не появился. Тогда он спешился, достал из-за пояса нож и приблизился к пленнику, рассматривая его и что-то обдумывая. Это был невысокий, широкоплечий молодой воин, он был без доспеха — без шлема, даже без шапки-аськи, без сабли, без копья, лишь за поясом торчал кривой нож. Лука не было, и не было боевого колчана с традиционными тридцатью стрелами, зато торчал из-за спины малый колчан — джид, для трёх стрел: боевой, охотничьей и факельной. На нём была баранья шуба, надетая ещё по-дневному — мехом наружу, а в её распахе виднелся дорогой, но затасканный, некогда синий халат под красным кушаком, тоже захватанным донельзя, да это и понятно: нехристи никогда не моют одежду, боясь наказания неба — грозы... Вот уже рядом смуглое узкоглазое лицо, кожа на нём блестит и кажется туго натянутой, как на татарском барабане — тулунбасе. Молодое лицо, полное жизни и радости. Внимательным глазом Елизар определил: этот кочевник не из бедных — ножны на поясе и джид отделаны серебром и дорогими каменьями. На груди блестела бронзовая бляшка десятника.
Елизар лежал тихо, полуприкрыв веки, и устало наблюдал за врагом. Тот осторожно обошёл поверженного, убедился, должно быть, что он сильно ударился и неопасен, вернулся к коню и отвязал конец аркана от арчака деревянного остова седла. Было слышно, как он там ворчит что-то или молится, призывая луну в свидетели своего подвига.
"А ведь этот скоро в асаулы выбьется", — не к месту подумалось Елизару, будто и в самом деле это было важно — станет командовать сотней этот воин или останется в десятниках... Вот он идёт обратно. Спешит. В руке арканная верёвка, он подёргал её — тело Елизара шевельнулось. Татарии довольно оскалил белые зубы, в сотом колене прополосканные кумысом, и склонился связать пленника ненадёжнее. Нож ему мешал, и он зажал лезвие зубами.
"Помилуй мя, боже, и помоги..." — скорей подумал, чем прошептал Елизар, и в тот же миг, когда кочевник наклонился, навис над ним, всё существо Елизара будто подбросило навстречу этому пахнущему потом плотному телу, а руки точно и крепко вонзили пальцы в горло врагу. Тут же Елизар подумал в испуге, что надо бы выхватить нож из этих ослепительно белых зубов, но руки были заняты, да и дело было сделано: пальцы судорожно вкогтились в горло, углубляясь в жёсткий, неподатливый хрящ гортани. Кочевник всхрапнул по-лошадиному, обронил нож на грудь Елизару и ухватился за его кисти, стараясь оторвать от горла его руки, но это было трудно сделать даже самому Елизару. Рука кочевника шаркнула по груди Елизара, нащупывая нож, у самого лица качнулся засаленный локоть шубы, но в тот миг, когда вражья рука нащупала нож, Елизар вцепился в эту руку зубами. Послышался стон, будто не в горле, а где-то в самом животе. Тело врага обмякло, хотя он ещё брыкался, бил локтями и коленями, но всё слабее и беспорядочнее были эти движенья...
— Вот те и "гайда"! — прорычал Елизар, когда почувствовал наконец, что тело совсем ослабело и мешком наваливается на него. — Нагайдачил, Батыево исчадие!
Он торопливо откатился в сторону, ослабил и скинул с себя петлю. Его трясло мелкой, дрянной дрожью, какой не было ни в Суроже, на стене, ни той ночью в степи, там он был готов ко всему, а тут налетело несчастье нежданно, когда всё нутро его отмякло и преклонилось пред чудным виденьем берёзового перелеска... Дышалось коротко, тяжело. Не верилось, что так скоро будет повержен враг, но, поднявшись на ноги и глянув, как замирает в судорогах кочевник, как скрючились его толстые короткие пальцы с клочьями шерсти, выдранной в агонии из шубы, он понял, что с этим кончено. Подошёл ближе, наклонился, подобрал нож. Подумал и сорвал дорогие ножны с пояса, тут же броско перекрестился и отвернулся, чтобы не видеть вспухшего, потемневшего горла — чёрные бугры разорванного под кожей хряща.
— Вот уж где пропало бабино трепало... Прости Господи...
Конь упрямился недолго. Елизар вспрыгнул в седло и хотел было поскорей отскакать от этого места туда, где угадывался брод, но какая-то непонятная и властная сила дотянула его за увал, чтобы хоть мельком взглянуть на крохотную, походную ставку, оставшуюся теперь без хозяина. Вот он на гребне. Вдоль по лощине пролёг сумрак, во всё ещё хорошо была видна ладная островерхая ставка, её серый стожок с тонкой деревянном спицей вверху. Бока ставки были любовно разрисованы накладным орнаментом из белого и чёрного войлока в виде листьев, цветов, ягод и причудливых птиц. Вход, как и заведено у татар, смотрел на полдень. Перед ним легонько придымливал небольшой костёр, белёсый дым медленно тянулся по лощине. Тишина. До ближайшего кочевого аила полдня ходу, и до ночи никто не ступит на берег этой реки.
Елизар подъехал вплотную к ставке. Прислушался, В конце лощины проскрипел коростель, а с русского берега долетали плаксивые вскрики чибиса.
"Есть там кто аль нет?" — вопрошал в Елизаре всё тот же бес любопытства, сманивший его в эту лощину наперекор здравому смыслу, коему человек меньше всего уступает на земле... Он спешился, прислушавшись ещё раз. Тихо. Стреножил коня и шагнул к чёрной щели полузавешенного входа. В тот же момент полость шевельнулась и высунулся квадратный сундук с боками голубого шёлка, и, будь Елизар новичок в татарском быте, впасть бы ему в ещё большее изумление. Тут же резанул по ушам визг и сундук упал с головы женщины. Она кинулась назад в ставку, а её нарядный головной убор — бокка — свалился на землю. Это мог быть свадебный убор, но без дорогой ветви сверху. Раньше, в Сарае Бату, а особенно в богатой столице Сарае Берке он видел на богатых татарках такие сундуки с костяными, серебряными и даже порой золотыми ветвями, укреплёнными поверх этого шёлкового ящика с лентами для привязки под губой...
Елизар откинул бокку ногой и раздёрнул полог входа. Снова раздался визг и выдал татарскую невесту — она забилась в правый угол. Он оглядел это крохотное жилище и успокоился: больше в ставке никого не было, если не считать висевшего на опорном колу войлочного "хозяина", — женщины зовут такую куклу "братом хозяина".
— Почто устрашилась? — спросил Елизар по-русски и сделал худо: она взвизгнула, пихнула Елизара пластом войлока, за которым скрывалась, и кошкой порскнула мимо него к выходу.