Дмитрий Донской - Страница 91

С возвращением Митяя в рамки традиционной русско-византийской системы отношений протест Дионисия становился «прошлогодним снегом». Но владыка был не такой человек, чтобы сидеть дома и смотреть вслед уходящим событиям. Заручившись материальной и моральной поддержкой суздальских князей, он отправился в Константинополь. «Повесть о Митяе» обвиняет его в желании самому стать митрополитом. Но мог ли суздальский ставленник в эти годы всерьез претендовать на роль общерусского митрополита? Едва ли. Ни политический, ни экономический потенциал Суздальско-Нижегородского княжества не позволял его «первым лицам» строить такого рода проекты. Что мог противопоставить далеко не богатый и мало кому известный в Царьграде суздальский владыка звенящему московским серебром и окруженному пышной свитой московскому кандидату? Даже получив со временем поставление в митрополиты, Дионисий остался «чиновником для особых поручений» при константинопольском патриархе.

Единственное, чего мог добиться Дионисий в патриархии, — это восстановить исконные границы своей епархии и выхлопотать для себя сан архиепископа, дававший ему право прямого подчинения Константинополю в обход киево-московского митрополита. Оба эти проекта поддерживали суздальские князья, заинтересованные в церковной независимости от Москвы.

И здесь энергия Дионисия принесла свои плоды. Спустя три года он вернется в родной Суздаль уже в сане архиепископа…

В середине июля 1379 года кандидат на митрополию архимандрит Михаил (Митяй) выехал из Москвы в сопровождении большой свиты, в состав которой, помимо клириков, входили и великокняжеские бояре. Во главе посольства князь Дмитрий Иванович поставил своего «большого боярина» Юрия Васильевича Кочевина Олешинского. Судя по имени, он был сыном того самого московского воеводы Кочевы, который в 1328 году вместе с Миной послан был Иваном Калитой выколачивать недоимки из Ростовского княжества.

Летописная «Повесть о Митяе» сообщает, что посольский караван переправился через Оку во вторник, 26 июля. Скорее всего, это произошло в Коломне. Расстояние от Москвы до Коломны — около 110 километров. Конный отряд мог преодолеть его за два-три дневных перехода. Можно полагать, что торжественные проводы посольства состоялись в воскресенье 24 июля. В этот день церковь вспоминала убиение Бориса и Глеба (224, 13). Мог ли подумать нареченный митрополит, что его судьба роковым образом сблизится с судьбой святых страстотерпцев…

Весьма интересно краткое упоминание о «деле Митяя» в Житии преподобного Сергия Радонежского. Житие написано Епифанием Премудрым и отредактировано Пахомием Сербом. И Епифаний Премудрый, работавший над текстом около 1417 года, и тем более Пахомий Серб (1460-е годы) знали о давно прошедших событиях главным образом из первой (киприановской) редакции «Повести о Митяе». Отсюда и общая оценка Митяя как грешника — выскочки и гордеца. Отсюда и знаменитое пророчество Сергия о судьбе Митяя. Это пророчество было необходимым элементом общей провиденциальной концепции Жития. Внезапная кончина Митяя — Божья кара грешнику, предсказанная прозорливым старцем.

Почему тема Сергиева пророчества не получила развития в «Повести о Митяе»? Первая редакция «Повести» возникла еще при жизни «великого старца», который, как известно, не любил разговоров о своих сверхъестественных способностях.

Но было ли это пророчество вообще произнесено «великим старцем»?

Агиограф никогда не занимался чистым вымыслом, сознательной фальсификацией прошлого. Жизнь текла по установленному Богом таинственному плану. О нем можно было рассуждать. Но вставлять в этот план какую-то «отсебятину» казалось тяжким грехом. Агиограф (он же и летописец) был человеком верующим и боялся греха. Он брал некий факт (или то, что он считал фактом), давал ему свою трактовку и облекал всё это в пышные покровы риторики. Но он не был банальным лжецом или выдумщиком небывалых историй. Вполне вероятно, что Сергий действительно высказал свое мнение о будущем Митяя в узком кругу иноков, вспомнивших этот разговор после известия о внезапной смерти кандидата в митрополиты. Вероятно, это был обычный горький вздох умудренного жизнью человека при виде зарвавшегося честолюбца. Но под пером агиографа слова приобрели характер публичного и грозного предсказания будущего, которое не замедлило исполниться.

«Възыде же на престол архиерейскый некто архимандрит, Михаил именем, и дръзнув облещися в одежду святительскую и възложи на ся белый клобук. Начат же и на святого (Сергия. — Н. Б.) въоружатися, мнев, яко присецает дръзновение его преподобный, хотя архиерейскый престол въсприати. Слышав же блаженный, хвалящася Михаила на нь, рече к учеником своим, яко Михаил, хваляйся на святую обитель сию, не имать получити желаемаго, поне же гръдостию побежен бысть, ни Царьскаго града не имать видети. Еже и бысть по пророчьству святого: повнегда бо пловяше к Царьскому граду, в телесный недуг впаде и скончася. Вси бо имеаху святого Сергиа яко единаго от пророк» (25, 394).

Итак, прозорливый старец сказал, что собравшемуся в дальний путь Митяю не видать Константинополя. И мнение это — со временем превратившееся в пророчество — оказалось верным. Словно какая-то грозная тень нависла над посольством Митяя. Но отважный коломчанин вопреки всем угрозам продолжал путь навстречу своей судьбе.

По дороге в Царьград Митяй имел встречу с Мамаем, кочевавшим в Крымских степях. «И немного удръжан быв, и паки отъпущен бысть» (43, 129).

За этим лаконичным известием стоит еще одна историческая загадка, обросшая ворохом ученых комментариев (130, 95). В принципе Митяй ехал через владения Мамая на вполне легальных основаниях. Он заранее запасся разрешением на свой проезд от степных властей. Еще 28 февраля 1379 года от имени номинального правителя Мамаевой Орды хана Тюляка Митяю был выдан ярлык, в котором он почтительно именовался «митрополитом Михаилом».

И всё же эпизод вызывает ряд вопросов. О чем могли беседовать эти два человека? Ведь Москва находилась тогда в состоянии «розмирия» с Мамаем. Историки высказывают различные объяснения этого странного приключения (264, 137). Но суть дела достаточно ясна. Мамай был незаурядным политиком. Он велел пригласить к себе Митяя, так как хотел из первых рук узнать о положении дел в Русской церкви, познакомиться с ее будущим главой, а может быть, при посредстве Митяя убедить Дмитрия Московского в своем миролюбии и готовности к переговорам.

В целом же эта история заставляет еще раз задуматься над тем, какое значение вкладывал летописец в понятие «розмирие». Но как бы ни толковать это «розмирие», очевидно, что Мамай, кочевья которого опустошила чума, в 70-е годы XIV века не имел ни сил, ни желания воевать со всей Северо-Восточной Русью. А потому он стремился представить «розмирие» как частную ссору с Дмитрием Московским, причиной которой, как мы предположили выше, была недоимка по ордынскому «выходу». Все остальные светские и духовные правители могли по-прежнему рассчитывать на его милостивое отношение. Церковь не платила ордынской дани, поэтому к ней у Мамая в данном случае и не могло быть никаких претензий. Разрешив проезд нареченного митрополита Митяя через свои владения и оказав ему честь личной встречей, бекляри-бек наглядно демонстрировал это всей Руси.

Дмитрий Московский, напротив, представлял дело так, что «розмирие» — это противостояние всей Руси и всех татар. Именно этот взгляд и отразился в сообщении московской летописи (напомним: «А князю великому Дмитрию Московьскому бышеть розмирие с тотары и с Мамаем») (43, 106). Если речь действительно шла о выплате ордынского выхода, то отказ от платежей — каким-то образом аргументированный — и становился той программой, которая консолидировала княжеское сообщество. Здесь не могло быть частных решений. Либо все во главе с великим князем Владимирским платили «выход», либо все отказывались это делать, оставляя деньги в своей собственной казне.